Не то чтобы слабеющий работяга боялся, что напарник станет о чем-то специально докладывать Арутюнову, Жартовскому это и в голову не придет. Но просто пожалеть в его присутствии «дядька Зеленку» он может, а это ни к чему. А как его не пожалеть, когда на подъеме, боясь, что вагонка остановится, а тогда одному ее с места уже не столкнуть, выбивающийся из сил откатчик толкает ее не в верхнюю часть короба, как положено, а в раму тележки. Сам он при этом передвигается почти ползком, параллельно земле, упираясь ногами в шпалы.
Одному в штреке можно было бы не стыдиться этих движений извивающегося червя. Можно было также, не боясь насмешки, петь слабым срывающимся голосом свое обычное «раз-два…». Зеленке, впрочем, только казалось, что он поет. В действительности он теперь едва слышно сипел, даже сам не слыша своего голоса из-за гулкого стука сердца.
Не дай бог, вагонка остановится! Где-то тут, совсем близко, начинается уклон… Еще немного, еще раз… Коппель пошел легче. Дальше его придется даже придерживать, чтобы не покатился. Теперь можно остановиться и перекурить. Но прежде надо перевести дух, сердце, казалось, было готово вот-вот выскочить из груди. Откатчик, дыша, как запаленная лошадь и прижимая к груди руки, присел на раму своей вагонки.
Вдали бледно вырисовывался прямоугольник входа в забой, а почти в его середине багровело колеблющееся пламя. Это на погрузочной площадке стояла вагонка Жартовского. Ребята там курят, чтобы после нескольких минут передышки снова начать забрасывать в вагонетки эти проклятые камни!
Как и большинство крестьян, Зеленка считал до попадания в лагерь работу на земле самой тяжелой на свете. Теперь же он вспоминал о том, как пахал, сеял, боронил, как о веселой и здоровой игре. Да, если даже человеку тяжело работается, но над ним небо, а под ногами у него не мертвый камень, а живая, плодоносящая земля, разве может быть ему так плохо, как здесь?
Эх, Зеленка, Зеленка! Не видать тебе, видно, своей Белоруссии и родного Полесья! Вот-вот начнут отекать и становиться ватными ноги. И тогда, даже упираясь ими в шпалы, не столкнуть тебе с места застрявшей вагонки. И где-то совсем скоро хитрый Амбарцум скажет тебе однажды вечером: «Вот что, Зеленка, завтра ты у меня уже не работаешь. Забирай вещи и переходи в такой-то барак…» — и отойдет, не слушая его, умоляющего: «Амбарцум Суренович!» Да и в самом деле, зачем ему доходяга? Мужик он совсем не злой, но умный. А умному, да еще в лагере, да еще на должности бригадира, быть особенно добрым никак невозможно. Какой же он тогда бригадир?
— Чок! — Гора родила очередную мышь. Правда, на этот раз звук был не особенно слабым, отпал производился на верхнем горизонте, в какой-нибудь полусотне метров по вертикали. Было похоже, что этот отпал начался значительно раньше обычного времени. На это указывал и перекур, который Ткаченко вряд ли бы скомандовал перед самой едой, он обладал удивительной способностью определять время без часов.
Зеленка почувствовал острое сосание под ложечкой. Это был безотказный, как у павловской собаки, рефлекс на сигнал принимать пищу. Но пищи не было, слабовольный обжора слопал свою пайку раньше времени, хотя и знал, что неизбежна расплата в виде голодной слабости, горестного уныния и мыслей о собственном ничтожестве. «Любит наш Бульба повеселиться, особенно пожрать», — говаривал про Зеленку насмешник Прошин. Что ж, он был прав…
Однако сейчас у Зеленки еще было, хотя и временное, но надежное средство и от чувства голода, и от тоскливых мыслей. Он достал полученный от Арутюнова табак, оторвал от мятого куска газеты маленький прямоугольник бумаги и скрутил цигарку. Предвкушая удовольствие, наклонился над уже слабо горящим, но тем сильнее дымящим факелом, прицепленным за борт короба его вагонки. Однако зажечь свою цигарку откатчик не успел. «Чок, чок, чок!» — скороговоркой зацокала гора. В головном забое наверху произвели, как видно, залповый взрыв. И почти одновременно со стороны забоя докатился воздушный толчок, сопровождаемый тяжелым грохотом. Слабое пламя в жестянке качнулось и погасло.
Ничего еще не успевший сообразить, Зеленка обернулся. В стороне забоя ничего более не светилось. Оттуда в течение еще нескольких секунд доносились только шорохи и стуки обрушения, затем стихли и они. Когда же до ошеломленного человека начал доходить страшный смысл происшедшего, кругом была уже полная темнота и тишина. Только, как будто повисшая в черном пространстве, светилась красная точка. Это тлела тряпка погасшего факела.
Читать дальше