Георгий Демидов - Любовь за колючей проволокой

Никто кроме придурков и стахановцев не жил в здешнем лагере в относительно теплых бараках, на нарах которых были даже матрацы и одеяла. Не то чтобы постельных принадлежностей не выдавали здесь и всем другим заключенным. Но когда по ночам некоторые насмерть замерзают в почти не отапливаемом бараке, в котором из-за отсутствия стекла нет даже окон, сохранить казенное одеяло или матрацный мешок оказывается невозможным. Их крадут, чтобы сшить себе рукавицы, просто обмотать вокруг туловища под бушлатом или за кусок хлеба продать в соседний барак. «Умри ты сегодня, а я — завтра» — гласит лагерный принцип, почитаемый некоторыми за мудрый, хотя в результате его применения погибают почти все.

Безжалостно отчисляя из своей бригады сдавших работяг, бригадиры «стахановцев», как правило, постоянно заботились о тех, кто в них еще оставался. Арутюнов, которого за глаза называли «хитрым Амбарцумом», был на руднике самым толковым, изворотливым и энергичным из них. Он раз и навсегда выговорил у своих бригадников право бесконтрольно распоряжаться их премиальным хлебом и табаком, чтобы подкупать ими обмерщиков и нормировщиков из заключенных. Он производил это с очевидной выгодой для бригады, хотя вряд ли забывал и себя. В бараке у арутюновцев горел даже электрический свет, которого ни у кого больше не было из-за отсутствия лампочек, и стоял бачок с мутной и грязноватой, но все-таки водой. Энергичный армянин из Еревана в прошлом был торговым работником и довольно крупным аферистом, прогоревшим на своих махинациях, как он уверял, только по чистой случайности.

Кашляя и перхая от нафталитового газа, работяги дружно расчистили рельсовый путь от заваливших его камней и поставили вагонки под погрузку. Звеньевой немного в стороне некоторое время занимался принесенным в забой факелом. Он вытряхнул из него старую, полуобгоревшую рукавицу, заменил ее куском драной телогрейки и залил принесенным с собой соляром. Дефицитный соляр дал ему перед сменой все тот же Арутюнов. Дизельное топливо горело ярче и давало меньше копоти, чем отработанные смазочные материалы.

Свежезаправленный факел вспыхнул веселым, высоко взметнувшимся пламенем, а Ткаченко взял в руки тяжелую кувалду. В бригаде он работал не меньше других, и сегодня взялся за разбивание тех из камней отбойки, которые были слишком тяжелы для погрузки в вагонку даже усилиями нескольких человек.

Взрывник Гришин ждал вспышки факела, чтобы окинуть взглядом стены выработки по возможности выше и оценить условия, в которых ему придется производить следующий отпал. Дело это имело много общего со скалолазанием и сильно зависело от рельефа стены. А она, даже при свете карбидки, не говоря уже об его тусклой «конкордии», уже с двух третей высоты почти терялась во мгле.

Вспышка соляра была достаточно яркой, чтобы осветить не только стены до самого верха, но и потолок зоны. И тут Гришин увидел что-то такое, что заставило далеко не робкого взрывника чуть не вскрикнуть и оглянуться на выход из забоя. Но в следующую секунду он уже устыдился и своего испуга, и в особенности этого движения. Они были не к лицу бывшему матросу с минного катера. Незадолго до начала войны и окончания действительной службы на Черноморском флоте Гришин был отдан под суд за опоздание на судно после увольнения.

Отпальщик обвел глазами забой. Все были заняты своими делами и никто, видимо, не заметил того, что видел он. Теперь же работяги и не могли этого увидеть. Факел вспыхнул всего на каких-нибудь полминуты, а теперь снова горел своим обычным, хотя еще и не очень коптящим пламенем.

Гришин подошел к Ткаченко, хлопавшему своей кувалдой по здоровенному камню, и сказал вполголоса:

— Слушай сюда, — он был из Одессы. — Плесни-ка соляркой в факел и глянь на потолок! Только недолго смотри, чтоб другие не заметили…

— Трещина, что ли? — встревоженно спросил Ткаченко, опуская свой молот.

— Хуже… Тут у нас, оказывается, ложная кровля образовалась. Еще бы один шпур, и наверно, осыпалась бы…

Звеньевой, осторожно оглядевшись, подлил в факел горючего из принесенной емкости. Опять с шумом взметнулось пламя, но Ткаченко, только скользнув по потолку взглядом, сразу накрыл его лопатой.

— Видал?

— Да не слепой… — звеньевой опять стучал своей кувалдой, но теперь с особым ожесточением, стиснув зубы. Над его впалыми, небритыми щеками выступили обтянутые сухой лиловой от копоти кожей незаметные прежде скулы, и еще больше как будто ввалились глаза.