Марк Поповский - Третий лишний. Он, она и советский режим

В этих не предусмотренных Ленинградским обкомом репликах — ключ к пониманию „монашеского” характера советской литературы, искусства и внешнего поведения советских граждан. Любитель „бабенок” публично произносит в зале все необходимые для этого случая речи, но служба кончается, и он, сладко потягиваясь, высказывает приятелю подлинные, заветные свои мысли. А завтра в обкомовском кабинете опять станет громить „сексуальщину, которая не нужна советскому народу”. Поведение этого службиста не исключение, а норма.

Точно так же в присутствии моей знакомой высказывалась высокопоставленная чиновница из ЦК партии, ведающая театрами страны, Алла Михайлова. Дама эта, доктор искусствоведения, человек с неплохим художественным вкусом, вот уже много лет определяет, чему быть и чему не бывать на советской сцене. Железной рукой командует она режиссерами и директорами театров. Каждое лето несколько провинциальных театральных коллективов приезжает в Москву, чтобы с трепетом показать Алле Михайловой свой очередной спектакль и получить ее благословение. И вот после одного из таких фальшивых, бездуховных и асексуальных советских спектаклей г-жа Михайлова, оставшись один на один со своей спутницей, известным театроведом, бросила: „Они хотят иметь такой театр. Вот пусть они его и имеют…” Слово „они” произнесла она так, что не оставалось ни малейшего сомнения о том, кто именно эти они. Речь шла о власти, о том самом ЦК партии, где сама Алла Михайлова вот уже много лет творит театральную политику. Творит и сама же с отвращением смотрит на дело своих рук. Впрочем, признается она в этом только в интимном кругу.

Если так ведет себя начальство, то что же остается делать рядовым деятелям театра! Сценаристы заранее, у себя за столом, кастрируют героев пьесы. Чуя в воздухе запах опасности, режиссер так же спешит „смягчить” в спектакле отношения мужчин и женщин. Тому же учит он и актеров. Редакторы радио и телевидения также не нуждаются в специальных запретительных законах, чтобы расправляться с любовью в радио- и телепередачах. Их собственные вкусы не имеют при этом никакого значения. Опыт, извлеченный из прошлых партийных „проработок” (вроде той, что проходила в Большом драматическом театре), научил показной скромности всех, кто причастен к искусству, прессе, литературе, а также к преподаванию в школе и лекционной пропаганде.

Моя знакомая из Баку, очевидно, права: в тех толстых томах-инструкциях, которыми пользуются цензоры, прямого указания изгонять такие-то и такие-то сцены нет. Но они и не нужны — эти указания. Ибо, как говорил поэт Александр Твардовский, „себе не враг никто живой”. Все в стране знают, что можно и чего нельзя отображать, когда касаешься такой „опасной” темы, как любовь. И не удивительно, что за последние полвека ни одна сколько-нибудь откровенная любовная сцена не осквернила подмостки советских театров, не проскользнула на экраны кино и телевидения.

Один случай, впрочем, был. Народный артист СССР Георгий Товстоногов, руководитель того самого театра в Ленинграде, где партийные чиновники в 60-х годах запретили спектакль „Римская комедия”, спустя 10 лет сделал попытку непослушания. Он попытался сохранить в пьесе писателя Владимира Тендрякова „Три мешка сорной пшеницы” любовный эпизод (1975). Пьеса показывала деревенские нравы времен Второй мировой войны. Для стариков и женщин, оставшихся в деревне, это была пора голода и одиночества. На сцене возникла голая, нищая изба, куда одинокая молодая крестьянка приводит случайного прохожего — солдата. У крестьянки нет ничего, чем бы она могла угостить милого гостя. На пустом столе только бутылка водки. По замыслу режиссера, два юных существа чинно, без слов, пьют водку и без единого слова ложатся в кровать. Сцена сопровождалась трогательным романсом на слова русского поэта XIX века Тютчева. Эпизод был так облагорожен, выглядел так сверхдуховно, что даже известный своей тупостью и глупостью министр культуры РСФСР Мелентьев расчувствовался и спектакль разрешил.

Как режиссер Товстоногов, конечно, блестяще решил проблему. Он создал у зрителя почти религиозное чувство восторга перед слиянием двух юных безгрешных существ. Но, конечно, к реальной жизни этот эпизод не имел решительно никакого отношения. Зритель не мог узнать из пьесы о том, как действительно вели себя изголодавшиеся по мужикам одинокие бабы начала 40-х годов, как они готовы были с любым проходящим солдатом рухнуть под ближайший придорожный куст, как обращались в лесбиянок и даже предпринимали коллективное изнасилование случайно забредших в деревню мужчин. Искусство смогло коснуться запретной темы только ценой ухода от правды жизни, ценой обмана.