Евгения Некрасова - Домовая любовь [litres]

и ждёт, когда отрастут её грудь, плечи,

живот, бока, юбка,

руки, ноги.

Но они не вырастут.

Что посеете,

то и пожнёте.

Я – Жня,

посмотрите на меня!

Дача-дача,

ча-ча-ча!

Я танцую пальцами

по клавиатуре,

наращиваю бока

и новый культурный слой,

ха-ха!

Солнце падает оранжево в Кузнечики,

там древнее городище чахнет,

там свежим-с-прежним пахнет.

Как и всегда, как везде.

Там у Марии – дочери Платонова – была дача.

Дача-дача!

Ча-ча-ча!

Че-че-о!

Эс-Эн-Тэ!

А-пэ-пэ!

Ой, да как это проращивать отца,

ой, да через советский слой,

ой, через советский слой!

Вместе с картошкой, морковью, кабачками,

ирисами, розами, гвоздиками.

Ой, да проращивать отца,

слово-за-словом тащить

через советский слой!

Возделывать слова отца,

хоть неплодородно

через советскую-то землю!

Быть Марией, которая рожает, наоборот,

не сына, а отца своего,

подготовить почву,

пересадить позади меня,

впереди меня,

вокруг меня,

мой культурный слой,

мой культурный слой.

Я – Жня!

Что тут есть у меня

на даче-даче,

ча-ча-ча?

Левый рог лося

(левый-прелевый —

я погуглила картинки),

рог раскидистый,

вырос из головы шестью ветвями,

похож на светлую деревянную ладонь

с потрескавшейся от времени кожей,

лежит на полу теперь без тела и без дела.

Я не знаю, как превратить рог в полку или в украшение.

Споткнулась об него,

вспомнила, что знаю его с раннего детства,

родители привезли рог на дачу-дачу с дедушкиной дачи.

Что странно – бабушка и дедушка не были

мещанами или охотниками,

дедушка любил зверей и природу.

В основание, где спил, вкручен ржавый шуруп,

там, где кость широка, в центре ладони,

дыра от пули,

дыра от пули.

Я спросила у мамы, что это за рог такой,

а это Юра застрелил лося

и накормил весь партизанский отряд.

Знаешь, как бабушка его берегла?

Я не знаю, я ничего не знаю,

я никогда об этом не спрашивала,

мне никто никогда не рассказывал.

Только когда случайно споткнулась

о семейную реликвию, я нашла её.

Я не могу представить,

как четырнадцатилетний Юра,

старший бабушкин брат, убил лося.

Сколько раз он выстрелил?

Два-три? Один раз точно промахнулся

мимо плоти – попал в рог,

или не промахнулся?

Стрелять нельзя было много и громко,

могли услышать фашисты.

В лесу такая акустика.

Я танцую на даче,

меня слышат закалиточные деревья,

перескрипывают друг другу мою песню.

Из-за Юры они не уехали во Владивосток в эвакуацию.

Прямо на вокзале он, двенадцатилетний,

последний в семье мужчина,

(отец – на Беломорканале,

отчим – на фронте)

сказал, что не поедет,

а останется бить врага,

бить врага.

Я не могу представить, как бабушка

протащила артефакт через войну, плен,

советское, постсоветское.

Я смотрю на рог,

я не знаю, что мне с ним делать,

он протягивает мне свою потрескавшуюся ладонь

с дырой от пули посредине.

Я танцую, да,

но эта война ко мне гораздо ближе,

но не таким образом ближе, как бряцают власти,

они, да, нас даже не представляют.

Я чувствую эту войну внутри своей головы,

она засела там пулей,

мой культурный слой,

мой культурный слой.

Почему я не спрашивала про всё это раньше?

Юра погиб в белорусских болотах в 1943-м,

бабушка умерла в 2013-м,

дедушка в 2019-м.

Почему вы умерли?

Почему вы умерли?

Я тащу рог, он тяжёлый и громоздкий,

выхожу на участок,

из бытовки выношу лопату,

копаю яму,

не могилу, нет.

Перебираю слой свежий и слой прежний,

я никогда ничего тут не сажала,

если только в самом детстве,

я же отдыхать сюда приезжала,

а всё, что нужно, я покупала в супермаркете.

Кладу рог металлическим вершком кверху,

засыпаю землёй,

притаптываю аккуратно,

танцую.

Дача-дача,

ча-ча-ча!

Я посадила лося!

Я выращу лося!

С нежными печальными глазами,

с впалыми шерстяными боками,

левый рог у него старый, потрескавшийся,

правый новенький, гладкий, коричневый.

Я отряхну от земли звериную морду и спину,

обниму лося, выпущу в лес за калитку,

тогда всё пройдёт, и война пройдёт.

Я выращу лося,

по ритуалу осталось только полить,

только полить.

В моих слезах ДНК Юры —

это должно сработать,

но я не могу заплакать,

совсем не могу заплакать,

наверное, потому, что я на таблетках,

ни одной слезы,