Рейчел Каск - Контур

Рядом с нашим столиком возник официант: оказалось, ресторан уже закрывается. Ангелики встала, глядя на свои маленькие серебряные часики, и сказала, что за беседой потеряла счет времени. Ей нужно вставать рано утром — у нее интервью на телевидении.

— Но я прекрасно провела время, — сказала она, протянув мне руку, — и была рада познакомиться. Наверное, Панайотис предпочел бы встретиться с тобой один на один, но я настояла на своем праве к вам присоединиться, узнав, что ты здесь. Я буду с теплом вспоминать наш разговор, — сказала она, сжимая кончики моих пальцев. — Может, мы еще встретимся и побеседуем о наших женских проблемах, когда я в следующий раз буду в Лондоне.

Она открыла сумочку и дала мне свою визитку. Взмах платья, блеск серебряных туфель — и она ушла; я мельком увидела за окном ее лицо, вновь омрачившееся вязью нахмуренных линий, но оно прояснилось, когда она заметила меня сквозь стекло и помахала на прощание.

— Если ты не против, — сказал Панайотис, — я прогуляюсь с тобой до твоей квартиры.

Пока мы шли по темным горячим тротуарам к главной улице с ее пульсирующими огнями и нескончаемым шумом транспорта, Панайотис сказал, что Ангелики сердится на него, потому что он редактирует антологию греческой литературы, куда не включили ее роман.

— Тщеславие — проклятие нашей культуры, — сказал он, — или это просто я упорно отказываюсь верить, что творцы — тоже люди.

Ангелики мне понравилась, сказала я, хотя она, похоже, забыла, что мы уже встречались на моих чтениях в Афинах насколько лет назад, где она была вместе с мужем. Панайотис засмеялся.

— Это была другая Ангелики, — сказал он, — Ангелики, которой больше не существует, которую вычеркнули из учебников истории. Новую Ангелики, знаменитую писательницу, феминистку с международным признанием, ты еще не встречала.

Когда мы дошли до двери моего дома, Панайотис посмотрел на увеличенные фигуры людей в темном окне кафе; женщина всё так же смеялась, мужчина всё так же щурил глаза, глядя на нее с очаровательной притворной скромностью.

— По крайней мере, они счастливы, — сказал Панайотис. Он открыл портфель, достал оттуда конверт и вложил мне в руку. — Это по-прежнему правда, — сказал он, — что бы ни произошло с тех пор. Не бойся взглянуть на нее.

Группа набралась любопытная — винегрет, как выразился Райан. Осторожней с парнем, у которого прическа, как у Демиса Руссоса, и усики, сказал он: его не заткнуть.

Класс был маленький и серый, но его большие окна выходили на площадь Колонаки, замкнутое пространство из бетона, где люди читали газеты на скамейках в тени платанов, растущих из бетонных оснований, расписанных граффити. Самые жаркие места к десяти утра уже опустели. По тротуарной плитке кругами бродили стайки растрепанных голубей, склевывая что-то с земли.

Студенты обсуждали, закрывать окна или нет, потому что в классе стоял жуткий холод, но выключить кондиционер ни у кого не получалось. Еще они не могли решить, закрывать ли дверь, включать ли свет и понадобится ли гудящий компьютер, который проецировал на стену пустой синий прямоугольник. Я уже заметила парнишку, о котором говорил Райан, с огромной копной черных кудрявых волос, стекавших на плечи, и бледной юношеской растительностью над губой. Об остальных сложно было что-то сказать с ходу. Мужчин и женщин было примерно поровну, но едва ли среди них нашлись хотя бы двое похоже одетых, близких по возрасту или социальному типу. Все уже расселись за большим белым пластиковым столом, который на самом деле состоял из составленных квадратом столов поменьше. В этом обезличенном помещении царила атмосфера неуверенности, почти тревоги. Я напомнила себе, что этим людям что-то от меня надо, и, хотя они не знают ни меня, ни друг друга, они пришли сюда затем, чтобы их увидели.

Было решено, что окна нужно открыть, а дверь закрыть, и сидевшие ближе всего к ним люди поднялись и привели это решение в исполнение. Парнишка Райана отметил, что странно открывать окна для тепла, но наука не в первый раз переворачивает реальность с ног на голову — иногда с пользой, иногда не очень. Порой приходится терпеть неудобства от того, что должно обеспечивать удобство, сказал он, как приходится мириться с недостатками любимых людей: ничто не совершенно. Многие его соотечественники верят, продолжал он, что кондиционеры опасны для здоровья, и по всей стране развернулось движение против кондиционеров в офисах и общественных местах, эдакая идея возвращения к природе, своего рода перфекционизм, а в результате всем жарко; это значит, заключил он радостно, что теперь кондиционер придется изобрести заново.