Марина Степнова - Хирург [litres]

В начале мая, когда с лица Анны сошли наконец все синяки и отеки, Хрипунов привел ее в смотровой кабинет и под безжизненным, ослепительным светом гигантских ламп (ни единой тени, ни единой помехи, ни единого сомнения) осмотрел получившуюся работу. Он не сделал ни одной ошибки. Сохранил все пропорции. Учел все до тысячных после каждой запятой. Это должно было быть то самое лицо, которое он хотел. Должно было быть. Но – не стало. У него ничего не получилось.

Ничего.

Анна доверчиво сидела на стуле, сложив на коленях маленькие твердые руки.

– У тебя есть купальник? – мертвым голосом сказал Хрипунов, и она вскинула на него растерянные перепуганные глаза.

– Нет.

– Тогда купи. Послезавтра мы улетаем в Италию.

– Зачем? – растерянно спросила она.

И Хрипунов, чувствуя, как неудержимо дрожит и дергается подбородок, честно ответил:

– Не знаю.

Ресторан был, по хрипуновским привычкам и понятиям, так себе – типичное пятизвездное заведение с загнанными официантами, пафосным меню и посудой, которая изо всех сил делала вид, что принадлежит к первому классу. Впрочем, немцев почти не было, но ведь приличные люди вообще не ездят туда, где много немцев.

Хрипунов посмотрел на часы – двадцать ноль пять – и непроизвольно поморщился. Он, кажется, ясно сказал, что ужинать будем в восемь. И тут же, словно повинуясь его недовольству, в дверях появилась Анна, в очень простом, очень открытом, очень легком платье, на груди и на бедрах отливавшем почти ночной бархатистой чернотой, но все-таки не в черном – густо-густо фиалковом, даже анютино-глазковом. В хрипуновском детстве эти цветы с насупленными, почти гитлеровскими мордочками неизбежно втыкали во все городские клумбы. Волосы приглажены до атласистого, живого блеска и стянуты на затылке (слава Богу, аптечную резинку он выкинул своими руками), губы и незагорелые, желтоватые плечи чуть-чуть блестят. Несколько скучающих самцов проводили ее быстрыми щупающими взглядами: неплохо, может быть, даже очень неплохо. Но разве этого он хотел?

– Извините, что опоздала.

– Ничего.

Они поужинали молча, будто супруги, истомленные тридцатью и тремя годами брака – такого скучного, что ни у кого не осталось сил ни на ненависть, ни на заботу. Чай или кофе, машинально поинтересовался Хрипунов, отодвигая едва тронутую тарелку и заранее зная то же самое, что знала она: нельзя ни того, ни другого, тем более на ночь, утром под глазами будут мешки, а вот восемь стаканов ледяной воды в течение дня – норма, обязательная к исполнению, не выпьешь в течение дня, заставлю проглотить все восемь разом. А туалет запру на ключ.

Анна поправила на плече бретельку, которая, если честно, никуда не собиралась скользить, и спросила – а можно мороженого? Робко спросила, ни на что не надеясь. Просто так. И Хрипунов подумал: а собственно, почему? Какая теперь разница? Пусть ест свое несчастное мороженое, в конце концов он вообще слишком много ей запрещал: резко двигаться – швы, курить – кожа, капризничать – без комментариев, есть сладкое и жирное – мне плевать на твою фигуру, но девушка с сальными валиками на талии вряд ли добьется чего-нибудь в жизни, даже если у нее будет самое прекрасное в мире лицо. И настоятельно прошу, не болтайся одна по улицам; если тебе куда-нибудь надо – я пришлю машину с водителем. Да потому, что я лучше тебя знаю, что тебе нужно. Понимаешь? Луч-ше!

В конце концов, он в жизни не заботился так ни об одном существе – ни о живом, ни о мертвом. Теперь в этой заботе не было ни малейшего смысла. Через десять дней они расстанутся, и это достаточный срок, чтобы она как следует отдохнула, а он решил, как спихнуть ее такую – недоделанную – в новую жизнь, минимизировав все душевные расходы…

– Мороженое? Ну что ж, по-моему, ты его заслужила.

Ложка гинекологическая двухсторонняя (Фолькмана). Ложка глазная острая большая жесткая. Ложка глазная тупая малая жесткая. Для выскабливания свищей двухсторонняя. Для извлечения камней из мочевого пузыря. Ложка для операций на позвоночнике острая, сильноизогнутая. Для хрусталиковой массы по Греффе. Ложка ушная острая большая. Ложка для чистки кости.

Официант, сдержанно мерцая, нес на подносе матовую вазочку, набитую подмякающими разноцветными шарами. Сверху сложносочиненная конструкция была обильно декорирована вафельными трубочками, блямбами взбитых сливок, свежей малиной, шоколадом и даже совсем уже несъедобным махоньким зонтиком из папиросной бумаги – такими клиентов обычно отвлекают от сомнительного качества очередного коктейля. Хрипунов недовольно поморщился: мало того, что, по его мнению, есть такую приторную дрянь было невозможно в принципе, эту конкретную приторную дрянь есть было еще и откровенно неудобно. В самом банальном конструкторском смысле. Совершенно не эргономичная еда.