Марина Степнова - Хирург [litres]

Сперва Хасан ибн Саббах решил было, что это все еще сон, потому что никаких женщин, кроме его собственной жены, в Аламуте не было, и после того, как он самолично перерезал горло Хасану-младшему, своему четвертому сыну, за этим не приходилось даже следить. И потом, как вообще могла попасть женщина в Аламут – ночью, мимо фидаинов, по отвесной шуршащей стене, на которой даже бабочка не могла удержаться дольше двадцати трех секунд? А если не по стене, если по лестнице, на каждом каменном витке которой тоже стоял, застыв от напряжения, бессонный караульный, сжимая во взмокшем кулаке дважды изогнутый плавный кинжал, – как, как она могла пройти все это, женщина, будь она три тысячи раз гул – джинния, прекрасная пожирательница костей, сотканная из раскаленного воздуха и бледного огня?

Хасан стиснул кулаки так, что ногти оставили на ладонях синеватые полумесяцы. Нет, не сон. Чересчур много живого. Остывающие камни пахнут остывающими камнями, в левую щеку ткнул холодным пальцем неласковый горный сквознячок, ткнул – и тут же, извиняясь, лизнул Хасана в губы влажным, затхловатым языком. Во сне все не так. Да и вообще – чересчур много не так. Почему она стоит, эта женщина, раз уж пришла. Почему молчит. И почему молчит он сам, скорчившись у ее ног, словно провинившийся щенок, – он, Хасан ибн Саббах, Старец Горы, нетитулованный хозяин Персии и ночной кошмар суеверной Европы?

Хасан, кряхтя, попытался встать и вдруг понял, что ему страшно. По-настоящему страшно. Потому что молчала не только женщина. Голос тоже молчал. Да что молчал – Хасану вообще ни разу не говорили об этом, а ведь он наизусть знал свою собственную жизнь, он миллион раз просмотрел ее целиком и в раскадровке, и ни в одном эпизоде не было этой черной женщины в черных тряпках, этой черной ночи и ледяного лунного лучика, разбившегося о далекий кинжал фидаина и кольнувшего Хасана прямо в глаз.

В первый раз со времен Реи Хасан ибн Саббах почувствовал, что живет по-настоящему – в том смертном ужасе, в котором от рождения привыкли жить все земные души, понятия не имея, что будет с ними в следующую секунду, и едва осознавая, что за властная сила крутила и корежила их мгновение назад. И женщина, словно почувствовав этот страх, вдруг распахнула свои черные тряпки, обдав Хасана кисловатым душком вспотевшей верблюжьей шерсти и волнующим ароматом зрелой человеческой самки.

Живот. Сперва Хасан ибн Саббах не увидел ничего, кроме ее беременного живота, огромного, бесстыдного, голого, туго натянутого пуза с выпуклым пупом, от которого сбегала вниз, к лобку, синеватая полоса, похожая на странгуляционную борозду из учебника по судебной медицине. Живот был живым, круглым и невероятным, как вселенная или детский надувной мяч, и женщина чуть-чуть придерживала его двумя руками, будто живот мог выскользнуть и, звонко подпрыгивая, поскакать по тусклым, пыльным камням.

– Ты кто такая? – одними губами спросил Хасан, чувствуя, как прилипает к спине насквозь промокшая ледяная рубаха, и не осмеливаясь взглянуть женщине в лицо.

И тут живот начал неожиданно светлеть, медленно становясь прозрачным, как аквариум, внутри которого, смутный и живой, плавал ребенок – мальчик. Он с каждой минутой все яснел, делаясь выпуклым, и Хасан ибн Саббах почти видел его сморщенное личико и крошечные, тесные кулачки. Ребенок беспокойно возился в своей мерцающей капсуле и все искал кого-то мутными, едва прорезавшимися глазами, неумело пытаясь повернуть слабую, жалкую голову. Но наконец глаза его нашли в плавающем изогнутом мире ибн Саббаха и сразу успокоились, отвердели, и вокруг зрачков начал расползаться горячий, золотисто-коричневый цвет, словно туда капнули из пипетки густого концентрированного йода. Мальчик еще немного поерзал внутри живота, устраиваясь поудобнее, потер плечиком щеку и, не сводя с Хасана яркого взгляда, медленно, неестественно медленно, улыбнулся.

– Ты кто такая?!! – Хасану показалось, что от его крика пригнулись на сторожевых башнях обмершие фидаины. Женщина отшатнулась, оберегая живот, в котором, неподвижно поблескивая крупными белыми зубами, все еще улыбался ребенок, и неизвестно откуда взявшийся ветер, взметнув ее мрачные тряпки, обдал Хасана колючей мелкой волной.

– Ля тахким илла иллах, – мягко ответила она. Судить вправе только Бог.

Зубы мальчика чуть-чуть подрожали и медленно, по одному, начали таять, как пиленый, плотный сахар – пока не остался только пустой внутри, красный, словно вырезанный на маленьком лице треугольник улыбки. И тут Хасан наконец поднял голову и посмотрел женщине в лицо, очень простое, очень ясное, очень знакомое – и не удивился. Ему больше нечему было удивляться, он все понял, то есть это раньше он думал, что все понимает, но только теперь по-настоящему понял ВСЕ.