Анатолий Афанасьев - Искушение

— Милый Сережа, — сказала она протяжно. — Как ты легко судишь обо всем. Так легко судят или полные невежды, или озлобленные люди.

— А он людей вообще презирает, — заметил весело художник. — Верно, Сергей?

— Да уж, честно говоря, не испытываю к ним особой любви. Человечество чересчур разрослось, причем, как бы это сказать, за счет ботвы. Если завтра две трети людей исчезнут, ничего особенного не случится. Только воздух станет чище.

— Ужас! — похоже, Вера Андреевна действительно испугалась. — Ты говоришь это всерьез?! Не может быть!

Наступило молчание. Боровков оглядывался с видом победителя.

— Любопытно, любопытно, — Антон Вениаминович все же решил продолжить тему, но уже без прежнего азарта. — Рассуждения ваши, Сережа, мне понятны и печально знакомы. Но тогда встает неизбежно вопрос о смысле существования вообще, в целом, так сказать. Допустим, искусство изжило себя, а человечество проросло в ботву. Но, как вы сами намекаете, не все человечество. Остались, по крайней мере, вы лично, студент технического вуза, и, наверное, подобные вам, дальновидные, не ведающие сомнений молодые люди. У вас же должна быть какая-то цель? Для чего-то вы себя готовите? Вот интересно бы и про это узнать, если можно.

Боровков в приятном обществе как-то разомлел и подумал, что ему будет очень трудно уйти из этой квартиры.

— Трудно объяснить. Цель, конечно, должна быть, вы правы. Но цель может быть и абстрактной, не вполне, точнее, конкретной. Недавно я встречался с замечательными людьми, людьми-рентгенами. Поначалу думал, обыкновенные шулера, но потом засомневался. Эти люди-рентгены сумели искусственно ввести себя в некое помутнение рассудка, когда вера в свои сверхъестественные способности как бы материализуется. Разве это не благородная цель — поверить в свои сверхъестественные силы? Или другое, — Боровков не сводил настороженного взгляда с Веры Андреевны, она точно задремала в кресле и глаза прикрыла. — Если есть люди-рентгены, то почему бы не быть людям-аккумуляторам? Человечество болеет некой злокачественной духовной болезнью, чтобы излечиться, ему нужно накопить в себе новую продуктивную энергию, создать колоссальный нравственный потенциал, ибо прежний почти исчерпан. На это понадобится время. Но процесс идет полным ходом, надо только приглядеться без предубеждения. Новый уровень осознания мира зародился не сегодня и не вчера. Он исподволь зреет в умах вашего, и моего, и следующего поколения… Нет, не сумел объяснить.

— Почему не сумел, сумел, — Антон Вениаминович благодушно сощурился. — Я даже не буду возражать, хотя ваша позиция, Сережа, не нова и легко поддается критике. Ты как считаешь, Вера?

Хозяйка своему приятелю не ответила, обратилась к Боровкову:

— Ты, кажется, хотел поговорить о каком-то своем личном деле, Сережа?

Он это так понял, что пора, мол, тебе выкатываться отсюда, дружок. Холодок скользнул ему под лопатки.

— Личное дело не к спеху. Я могу в другой раз зайти.

— И часто ты ко мне собираешься заходить?

В ее голосе, раздраженном взгляде и следа не осталось от недавней приветливости. Вот оно — горе-горькое, его гнали взашей, как нашкодившего щенка, его застали врасплох. А он-то, казалось ему, так обаятельно держался. Он маленькую сделал ошибку, когда взялся играть перед ней не свою роль. Она его быстренько раскусила своими остренькими зубками, попробовала на вкус, поморщилась и теперь собирается выплюнуть. А уж лучше бы проглотила. Ему в эту самую минуту жить расхотелось.

— Я вам не угодил? — спросил Боровков. — Вам не угодили мои рассуждения?

— Не люблю умствующих циников. Особенно тех, у которых мамино молоко на губах не обсохло.

Антон Вениаминович, занавешенный сигаретным дымом, сделал вид, будто он присутствовал при этом разговоре как бы в отдалении и ничего не слышит. Это было на руку Боровкову.

— Не гоните меня, — сказал он печально, воспользовавшись их с Верой Андреевной относительным уединением. — Я вовсе не циник.

— Кто же ты, если считаешь, что две трети человечества надо уничтожить?

— У меня язык как помело, — объяснил Боровков. — Я часто сам не понимаю, что говорю.

Вера Андреевна поднялась.

— Поскучай немного один, Антоша. Я провожу студента.

— Вы разве уже уходите, Сережа? — спросил художник.

— Приходится.

— Не вешайте носа. Я был рад с вами познакомиться. Честное слово.

«Он ее, наверное, крепко охмурил», — подумал Боровков с тихой ненавистью к этому лощеному, самоуверенному человеку, так надежно тут обосновавшемуся.