Кэролайн Ли - Стеклянная женщина [litres]

Наутро впервые за много недель Роуса чувствует, что может вдохнуть свободно. Паудль остается на зиму. Словно слабый огонек вспыхивает посреди мглы.

С этими мыслями она отскребает стол, и тут в кухню неожиданно входит Йоун и усаживается на скамью. Он должен работать в поле, но вместо этого наблюдает за ней, постукивая по губе кончиком указательного пальца.

Под его пристальным взглядом у нее пунцовеют щеки. Она робко улыбается ему, но его глаза остаются суровыми. Наконец он говорит:

– Знаешь ли ты Десять заповедей наизусть, Роуса?

– Как и все добрые христиане, – не отрываясь от работы, отвечает она.

– И выполняешь ли ты эти заповеди?

По ее спине ползет капелька пота.

– Я надеюсь.

Он подается к ней.

– Прочти-ка мне заповеди, Роуса.

Она отбрасывает волосы со лба.

– Почитай Господа, помни день субботний, почитай отца твоего и мать твою, не богохульствуй, не желай чужого, не кради, не убивай, не прелюбодействуй… – Она косится на него, но он невозмутим.

– Дальше?

Она напрягает память.

– Не лжесвидетельствуй.

– Именно. – Он поднимается и неторопливо подходит к ней. – Не обманывай меня, Роуса. Спрашиваю тебя еще раз, соблюдаешь ли ты заповеди?

– Я…

У нее пересыхает во рту. Он огромен. От него исходит тепло, и она ловит себя на том, что отступает все дальше и дальше, пока не упирается в стену.

– У обмана множество личин, Роуса. Утаивать свои мысли – обман. И не только мысли.

Она растерянно смотрит на него. Вчера он наверняка видел, как близко друг к дружке стояли они с Паудлем. Или, быть может, он знает о ее разговорах с Катрин и о том, что она нарушила его запрет и ходила в селение. Однажды крестьянин из Скаульхольта заподозрил, что жена его не слушается, и избил ее до смерти. Никто за нее не вступился, хотя многие слышали крики.

– Я ничего не скрываю. – Она не может выдержать его взгляда.

Он медленно кивает и наклоняется к самому ее уху.

– Ты напишешь письмо своей маме. Расскажешь ей, что тебе здесь хорошо живется. А я его отправлю.

Сердце у нее уходит в пятки. Он поднимает брови, и она покорно шепчет:

– Спасибо.

Он улыбается, похлопывает ее по руке и уходит. Она провожает взглядом его поднимающийся на холм силуэт, и руки ее дрожат. Как только он скрывается из виду, она бросается в baðstofa и залезает в свой тайник под кроватью.

Писем нет. Все они исчезли. Ее сочинения тоже исчезли. Сочинения, которые могли быть доказательствами ворожбы; сочинения, за которые ее могут отправить на костер.

А потом ее смятение перерастает в подлинный ужас.

Ножа тоже нет.

Ребенком я представлял себе зло таинственной темной силой, рогатым чудовищем с раздвоенными копытами, которое жаждет ввести человека во искушение. Я воображал себе кого-то вроде моего вечно пьяного пабби – озлобленную, изрыгающую угрозы скотину с опухшей рожей. Однако жизнь научила меня, что тьма обитает в любом человеческом сердце и что даже на самой белоснежной из душ обнаружится крошечное пятнышко сажи. Я должен признаться, что этой сажей замарана и моя собственная душа, равно как и у всякого мужчины и всякой женщины.

Как бы я ни стремился всеми силами выполоть это ядовитое семя тьмы, оно растет во мне, питаясь моими мыслями.

Теперь, после всего случившегося, я прячусь в пещере неподалеку от Тингведлира. Я один. Дрожа, я сворачиваюсь клубочком и начинаю вспоминать.

Всю жизнь я прожил в одном и том же доме. В моем детстве это была очень тесная и продуваемая всеми ветрами лачуга. Стены крошились, а крыша, казалось, вот-вот обвалится: из пластов дерна змеями торчали голые корни, обнажая прогнивший скелет сломанных стропил.

Мой пабби продавал съестные припасы, которыми мы должны были бы набивать собственные животы; целыми днями он хлебал эль, а с наступлением сумерек переходил на brennivín . Он ловил рыбу, и еще у нас было маленькое поле. Но лодка его гнила на берегу, а урожай погибал из-за недостатка воды или из-за буйства сорняков, которые он и не думал выпалывать.

Мы были тощими и грязными. Жадный bóndi отбирал у нас весь и без того ничтожный урожай, который пабби удавалось вырастить. Жители Стиккисхоульмюра дичились нас, будто боялись заразиться нашей бедностью. Еще немного – и мы бы пошли побираться, как те бродяги и изгнанники, что попрошайничают вдоль дорог, покуда мороз не прикончит их, а снег не станет им могилой.