Кэролайн Ли - Стеклянная женщина [litres]

Прошлое нельзя укрыть под коркой морского льда. Я стал тем, кто я есть сейчас, задолго до того, как на поверхности воды показалась бледная рука. Мне бы хотелось представить, что время – это леска для ловли рыбы и что, ощупывая ее, я сумею понять, в какой же момент совершил ошибку, привязав себя к камню, который когда-нибудь утянет меня за собою на дно. И все же, как ни бьюсь, я не в силах понять, когда леска начала перетираться.

Иногда я гадаю, слышит ли меня Господь. Молитвы сыплются с моих губ, как мелкие камешки, но Он молчит в ответ.

Даже Создатель не сумеет сделать прошлое небывшим.

Я съеживаюсь в канаве. Позади семь утомительных дней пути от Стиккисхоульмюра. Башмаки из тюленьей кожи промокли, в горле скребет от страха и резкой навозной вони. Шагах в пятидесяти от моего укрытия виднеется чей-то дом, но я не сдвинусь с места, покуда не стемнеет. Под покровом темноты я проберусь в хлев и, даст Бог, мне удастся разжиться горсткой зерна и напиться из кормушек овец. Я прижмусь к их теплым бокам и буду, как милости, ждать забытья.

Но долго отдыхать мне нельзя. Я знаю, что за мной уже идет погоня. Закрыв глаза, я представляю их – стаю жарко дышащих волков, напавших на след. Мне нужно протянуть еще три дня. А дальше – пускай хватают меня, пускай убивают, это уже неважно.

Я сижу на корточках. Хлюпающее месиво подается под моим весом и булькает едкими пузырями. Глаза слезятся. Я шепчу молитву, и собственный голос кажется мне чужим, а потом я засыпаю, свесив голову на грудь.

Студеные ночи тянутся мучительно долго, и я то просыпаюсь, то снова проваливаюсь в сон. Мороз заползает в мои внутренности, щекочет перышком кости. Я сплю очень чутко, боясь, что иначе проснусь от холода приставленного к горлу ножа или не проснусь вовсе.

Открыв глаза, я вижу набухающий на горизонте бледный зимний свет. Нельзя, чтобы меня заметили. Я снова съеживаюсь в своей канаве. Мой путь лежит на юг, но от мысли о том, чтобы передвигаться днем, у меня меж лопаток пробегает холодок. Однако ночные переходы таят другую опасность: земля в Исландии всегда беспокойна, словно неугомонный зверь, всегда готова проглотить ни о чем не подозревающих путников.

Солнце восходит, как всевидящее Божье око. Я обнимаю себя руками и пытаюсь произнести: «Аминь».

Но вместо этого слышу дрожащий шепот: «Анна. Анна. Анна».

Наконец я заставляю себя выбраться из канавы и продолжить путь.

Над головой у меня взмывает кречет, востроглазый охотник, оседлавший ветер. Я вспоминаю, как впервые поймал двух птенцов, чтобы продать их датским торговцам. Несколько недель я следил за самкой, согревавшей яйца своим теплом. Сперва она настороженно косилась на меня, но скоро привыкла, и я мало-помалу подбирался к гнезду все ближе и ближе.

И вот птенцы вылупились. Я долго наблюдал за тем, как они набирали вес и обрастали перьями, как мать набивала рыбой их кричащие рты. Наконец в один пасмурный день, пока мать кружила под свинцовым небом, я вскарабкался по камням прямо к гнезду.

Молодые птицы заклекотали и захлопали своими еще не окрепшими крыльями, но я схватил сперва одного, потом второго и сунул их в мешок, висевший у меня за плечом. Они были мягкими и теплыми на ощупь и сопротивлялись оковам моих пальцев, раздирая мне кожу когтями и острыми клювиками. Я старался не сжимать их слишком сильно.

Можно укротить даже самый вольнолюбивый дух, но от смерти не убежишь.

Я продолжаю путь на юг, хотя уже перестаю понимать, где я и как долго мне предстоит еще идти. Я всегда ориентировался по солнцу и звездам, но теперь сами небеса поменялись местами с землей: солнце ходит низко, почти не поднимаясь над горизонтом, а земля постоянно окутана туманной полутьмой, погружена в тихие унылые сумерки. Рана в животе сочится кровью и ноет. Прохладный воздух обжигает кожу, а ноги, подобно сникшим парусам, дрожат от каждого порыва ветра.

Но эта бледная рука, которую я постоянно вижу краем глаза, манит и манит меня, тянет за собой и сулит тишину и покой под промерзшей землей.

Следующие пять дней Роуса почти не видит мужа и Пьетюра. Они говорят, что ходят в море, и кладовка действительно наполняется треской, которую Роуса должна потрошить и подвешивать сушиться на ветру. Мужчины даже на ночь не возвращаются в дом.