Вионор Меретуков - Млечный путь

Ингрид, думая, что меня нет в номере, продолжает прибираться, сейчас она стелет постель. Как грациозно она это делает! С каким вдохновением — словно готовит алтарь грехопадения.

А что, если прямо сейчас повалить эту деревенскую девчонку на кровать и силой овладеть ею? Впрочем, зачем же силой? Вряд ли она станет сопротивляться.

От возникшего желания у меня начинает стучать в висках.

Я посмотрел на Мартина. Он заметил меня и улыбнулся. Мне почудилось — поощрительно. Интересно, знает ли он, что Ингрид стелет постель в моем номере?

Газета выпала из моих рук, и Ингрид резко обернулась. Я подмигнул ей. Я вдруг увидел себя со стороны: вид у меня был наверняка пошловатый, слащаво-игривый. Ингрид тоже подмигнула, показала рукой на прибранную постель, шутливо сделала книксен и, сильная и легкая, как молодая лошадка, ускакала.

Я опять посмотрел вниз. На корт вышла Рита. В руках она держала полотенце. Рита еще не успела обсохнуть после купания. Влажные волосы облепили идеальный затылок. Я это вижу даже отсюда, с балкона второго этажа. В последнее время она часто купается и играет в теннис без меня. Все правильно, тем более что играть я не умею, а плаваю, как уже говорил, скверно.

Следом за ней вышагивал крупный мужчина с ракетками под мышкой. Мужчина самоуверенно щурился. Выглядел он внушительно: шляпа с красным пером — чуть ли не с плюмажем, мятая ковбойка и спортивные штаны, которые пузырились на коленях. Он был похож на человека, который только что поднялся с послеобеденного дивана. Мужчина этот — венский композитор Эрвин Ройсс, представитель мистического символизма, рабски преданный Вагнеру.

В холле, на втором этаже, стоит «Август Форстер», концертный рояль, стоимость которого превышает не только стоимость самого отеля «Бауэрнхоф», но и всех прилегающих к нему земель. При случае надо бы поинтересоваться, откуда он здесь взялся.

Композитор приехал одновременно с нами. Когда в холле второго этажа Ройсс увидел рояль, то застыл возле него, словно наткнулся на чёрта.

Раскачиваясь, как пьяный, он с потерянным видом простоял у рояля минут пять. Он приводил свои мысли в порядок. Я понимаю его. Я сам становлюсь точно таким, когда желание и долг упираются во всемогущую лень.

Эрвин рассчитывал в глухой австрийской деревушке наконец-то хотя бы на время отделаться от того, что ему смертельно надоело: от всех этих прелюдов, музыкальных пьес и рапсодий. А тут — рояль. И не какой-нибудь там ширпотреб, а превосходный инструмент, вид которого, наверно, навеял ему мысли о славе великих предшественников. У Эрвина короткий нос и глаза навыкате. Что придает ему поразительное сходство с мопсом. С подобной выдающейся лупоглазостью я еще не сталкивался. Мне жаль его: каково взирать на мир такими глазами? В течение нескольких дней композитор отлынивал от того, чем самим Господом предначертано ему заниматься, ссылаясь на скверное нравственное самочувствие и отсутствие творческого порыва.

— Это все из-за вашей проклятой русской лени, — ворчит он. — Я ею заразился, когда учился в Московской консерватории.

Наконец как-то утром, во время завтрака, он, не донеся до рта бутерброда с копченой лососиной, подскочил на стуле и, перепрыгивая через две ступеньки, помчался на второй этаж. Скорость, с какой он все это проделал, напомнила мне стремительные перемещения Пищика в пространстве на пути к заветному подоконнику.

Мы наслаждались кофе и ждали, что последует дальше.

Я закрыл глаза, представив себе, как Эрвин, высунув язык, подлетает к инструменту. Вот он с размаху плюхается на банкетку, поднимает крышку клавиатуры, запрокидывает голову, на секунду задумывается, потом страстно растопыривает пальцы, стараясь захватить как можно больше клавиш, вспоминает что-то устрашающее из «Тангейзера» и обрушивается на инструмент, как на заклятого врага.

Моя фантазия, вне всякого сомнения, работала в правильном направлении, ибо через полминуты стены гостиницы, сложенные из сосновых блоков, дружно завибрировали. Грохот поднялся такой, что задребезжала посуда в шкафах и зазвенели люстры.

Кошмар этот длился и длился. Стены отеля выдержали. Чего нельзя сказать обо мне. Чтобы поуспокоить нервы, мне пришлось выпить лишнюю рюмку водки.

Композитор упражнялся до тех пор, пока не завыли хозяйские псы.

…Я продолжаю следить за событиями на корте. Эрвин играет отвратительно. Если он столь же плохо, как играет в теннис, сочиняет музыку, я не завидую его слушателям. Через час игра заканчивается. К этому времени я уже дремлю в кресле, вижу цветные картинки из детства: дачу в Мушероновке, знойный августовский день, трехколесный велосипед с выгнутой рамой, свой матросский костюмчик с белым отложным воротником, резиновый мячик, прокушенный соседским бульдогом, завтрак на веранде, деревенскую яичницу с зеленым луком, матушку, которая нежно гладит меня по голове, вспоминаю, о чем мечтал, когда стоял перед бушующим золотым полем, — все это вертится, вертится, вертится, картинки переплетаются, мысли сладко путаются… потом я и вовсе засыпаю.