Вионор Меретуков - Млечный путь

— Милая, Земля — это шар. Вот послушай, что говорил Александр Дюма: «Чтобы отыскать ее, он действительно готов был отправиться на край света, но Земля — шар, у нее много краев, и он не знал, какой край ему выбрать». Поскольку краев много, а «ее» разыскивать нет необходимости, она, то есть ты, сейчас рядом со мной, — я нежно погладил Риту по щеке, — то рассуждения о крае света теряют смысл.

Я остановил себя, тупо глядя перед собой, кажется, я еще никогда не произносил разом столько банальностей.

— Может, нам завести ребенка? — вдруг брякнула она. Она не впервой заговаривала об этом.

До сей поры наши отношения отличались прагматичностью с умеренными вкраплениями разврата. Это устраивало обоих. А теперь Рита задумалась о своем будущем. Вернее — о моем. Когда женщина начинает задумываться о чем-то серьезном, то есть заниматься не свойственным ей делом, жди неожиданностей, жди беды.

— Завести?! Ребенок не собака, — хмуро пробурчал я.

Ах, говорили, говорили мне, что нельзя затягивать отношения с женщиной! Жениться я не собирался. А впрочем, почему бы и нет? Что бы это изменило в наших отношениях? Будет ли Рита, привыкшая к частой смене любовников, мне верна? Впрочем, так ли уж для меня это важно — верна, не верна? — соблазнительно нашептывал мне внутренний голос. Чтобы сексуальная сила бушевала во всю мочь, необходима хоть какая-то ревность, она обогащает чувственность, это общеизвестно. Что ж, если рассматривать супружеские отношения под таким углом, можно подумать о женитьбе. Весь Голливуд, да и добрая половина нашего эстрадного сообщества живет по таким законам. Я вспомнил, что подобные размышления бывали у меня, когда я подумывал, что мне делать с Тамарой Владимировной: жениться, убить или купить ей новую шубу. Женщины разные, а мысли и намерения у них одинаковые.

Умерла Бутыльская. Я присутствовал при ее последних минутах. Я слышал ее последний вздох, вернее, трагический выдох. Она угасала в швейцарской клинике, подозреваю, не от нравственного груза прожитых лет, а от неизбежного старения телесных субстанций: в глубине души, я уверен, она оставалась такой же юной, какой была в те годы, когда носила на груди комсомольский значок. Организм банально износился и не мог более удерживать в себе ее нестареющий бунтарский дух. Эта разноголосица в отношениях между телом и духом — страшная трагедия, и не каждому уготован сей тяжкий удел. Как правило, старение духа и старение тела происходит в соответствии с установленным природой или богом порядком, то есть в закономерном, постепенном, незаметном и привычном единодушии. Что тоже не сахар. Не знаю, что бы я выбрал, если бы у меня была возможность выбирать.

В течение нескольких недель Бутыльская лежала в клинике «Женолье» и ждала, когда кто-то, кто моложе ее лет на шестьдесят, свернет себе шею где-нибудь на крутом вираже обледенелой автотрассы Базель — Кьяссо, и свернет так удачно, что пострадает только голова. Которую потом хирурги отделят от тела и заменят головой Эры Викторовны. Не дождалась. Зимы в тот год были небывало теплые, и шоссе, на ее беду, так и не заледенело.

В Женеву мы с Ритой прилетели частным самолетом. Через час были в клинике. Успели к самому концу. Врачи держали Бутыльскую, что называется, на плаву, используя традиционный кислород и подбадривающие инъекции. Инъекции вызывали приступы гомерического хохота, которые доводили мою старую подругу до изнеможения. Допускаю, что именно этот смех в конце концов ее и доконал.

— Ты знаешь, Илюша, — говорила она в день смерти, — жизнь оказалась поразительно короткой. Еще вчера мне было двадцать, а сейчас, если я не ошибаюсь, уже 92, — она захохотала. — Мне тут принесли зеркало, на меня оттуда глянула такая рожа, что мне захотелось в нее плюнуть. Я бы и плюнула, да сил не хватило… — она истерично захохотала. — Знал бы ты, как страшно умирать!

Разговор и смех утомили ее. Она закрыла глаза. Дышала она тяжело и часто. Сквозь редкие ресницы старухи просочились две слезинки. Они сползли по морщинистым щекам и замерли на подбородке.

Спустя минуту она сказала:

— Вот тут, под подушкой… Помоги мне, там письмо.

Я склонился над ней, ожидая ощутить тошнотворный запах болезни, дряхлости и лекарств, но уловил лишь нежную волну духов. Я приподнял седую тяжелую голову и сунул руку под подушку. Нащупал конверт.

— После прочтешь… — велела она. — Помнишь анекдот? Ведут еврея на расстрел. Ставят к стенке. Он спрашивает: можно отлить? А конвоир ему: после отольешь.