Марта Кетро - Рассеянная жизнь

И в тот раз она не дотерпела до вечера, после полудня сорвалась и поехала, не стала досиживать до конца лекций. Ничего вокруг почти не видела, но было как всегда, несколько часов дороги, и сердце всё время разрывается от любви и тревоги. Она иначе любить не умела, и не хотела иначе.

Сколько было этажей в солнцевских домах, занесённых снегом, она сосчитать не могла — окраина, тишина. Фасолька задирает голову, пытаясь найти знакомые окна, а над нею кружатся голубоватые башни, кивают. Поднялась, позвонила, никого нет, но это неудивительно — приехала днём, а договаривались на вечер. Уселась на подоконнике и принялась ждать. Мимо ходили соседи, смотрели недобро. Она могла быть для них из разряда «шлюх, которые таскаются к этим, которые тут снимают», но на самом деле, конечно, ничего такого они о ней не думали. Она сгорала от любви, и только слепой не понял бы, что тут, на их лестнице, происходит счастье, за которым бог присматривает сквозь немытое стекло.

И так она сидела и жила полной жизнью, хотя и пахло мусоропроводом, но каждое мгновение было ярче и весомей, чем всё прошлое до Джефа. Но только очень хотелось в туалет, и не просто писать, а по-серьёзному. Шутка ли, долго ехать, сильно волноваться и попу морозить.

Вышла на улицу, пошла искать какой-нибудь кинотеатр, что ли — ну, где там ещё бывают «удобства»? И ни-че-го. Район отрезан от цивилизации, до ближайшего кафе или вокзала добраться можно только маршруткой, которую хрен дождешься. И она начала потихоньку впадать в панику, потому что детские комплексы насчёт принцесс, конечно, изжила, но среди этих огромных новостроек даже уголка нет укромного, всё простреливается из окон, и вообще, мороз, а на ней только шуба и платье, бродить-искать холодно и всё холодней с каждой минутой. Подъезды тоже какие-то узкие и тесные, под лестницу не залезть.

Стемнело, фасолька забегала, терпеть сил нет, всё уже. И опять поднялась на этаж, позвонила соседу. Повезло, конечно, тогда все пуганые сидели, никому не открывали, но у него как раз жена только что ушла, а фасолька была чисто цветочек. И он пустил, она помчалась в туалет, быстро сбросила шубу на пол, платье задрала, упала на унитаз и, того… с ужасным звуком. А хозяин под дверью сказал: «Бедная девочка». В дальнейшем она многое забыла, но всегда помнила, как пахло у них там зелёным яблоком — сначала, а она испытывала животное облегчение, сердце продолжало разрываться от любви, и она при этом всё не переставала срать (другим словом этот процесс не назвать, увы). Вот они — ангелы, все здесь, вот она — любовь, но одно другому не мешает, и все радости и страдания, телесные и физические, смешиваются и становятся неотличимы.

Потом привела себя в порядок, попшикала яблоком, церемонно поблагодарила хозяина и ушла опять на лестницу, помахала рукой богу и продолжила ждать. Дождалась.

Тогда это был случай неважный и дурацкий, но ей удалось понять, и позже она не забыла, какое удивительное животное — человек, как у него одно к другому близко, и отделить низменное от возвышенного так трудно, что и пытаться не стоит.

На этом случае всё смешное и милое для них закончилось, началась чистая кровавая драма — фасолька осознала, что до отъезда остались дни и поделать ничего нельзя.

Сбежала из общаги, чтобы провести в его объятиях всё оставшееся время, но особой пользы им это не принесло: фасолька неостановимо рыдала, а Джеф от ужаса пил столько, что впервые в жизни испытал трудности с эрекцией. Она всерьез думала, что умрёт — не оттого, что у него не стои´т, а от горя. Впереди не было ничего, отчетливое светлое пространство до конца января, а за ним отчаяние. Она еще не умела радоваться тому, что имела, и каждый из оставшихся дней причинял только невыразимую боль, от которой невозможно отказаться, потому что боль — это всё-таки жизнь, а дальше её ожидала гибель. Она плакала, засыпая и просыпаясь, плакала, заваривая чай, сидя на унитазе, разговаривая, трахаясь и запекая в духовке курицу для Джефа. Как он это вынес — непонятно, всё-таки сильный был мужчина, что бы там ни говорила его жена.

И вот наступил последний день, они отправились на вокзал, откуда ходил автобус до аэропорта. Она отчего-то решила, что больше плакать не должна, и всю дорогу держалась — пока сидели в такси, пока шли к остановке, пока потом возвращалась в метро, уже без него, пока ехала в электричке домой. Ну то есть она была уверена, что держалась, а на самом деле слезы оказывается лились совершенно самостоятельно, и Джеф иногда молча вытирал ей щёки краем своего полосатого шарфа.