Йожеф Дарваш - Город на трясине

В голосе ее пастор не услышал ни жалобы, ни отчаяния. Юлиш сказала это таким тоном, будто была уверена в том, что жертва эта ими приносится отнюдь не напрасно. Пастор сразу же понял, что спрашивать или объяснять что-то не имеет никакого смысла.

— Ваш муж сегодня же вернется домой! Я сам поеду за ним. — Сказав это, пастор немного помедлил. Он, видимо, хотел услышать от женщин слова благодарности или одобрения. Однако те молчали и, крепко сжав губы, смотрели себе под ноги. Своим молчанием они как бы давали понять, что теперь уже поздно что-либо предпринимать…

Попрощавшись с женщинами, пастор вышел на улицу. Обычно, когда он делал визиты, его провожали до калитки, но на сей раз его проводили лишь до порога, да и то не столько из уважения, сколько по необходимости.

Выйдя за калитку, Иштван остановился, раздумывая, куда же ему теперь идти. Влево от него огромной серой змеей извивалась пыльная дорога на Ченгелед, справа виднелась черепичная крыша дома Береца.

«Эва наверняка ждет меня, — мелькнула у него мысль. — Она со вчерашнего дня ждет, чтобы поскорее закончилась эта скверная история. Может, и сейчас она стоит у окна и с тревогой наблюдает, в какую сторону я поверну?..»

Он уже хотел было направиться к невесте, как вдруг его осенило: ведь в этот момент вся улица наблюдает за ним — куда он пойдет и что станет делать…

Иштван повернул налево и пешком, как апостол, зашагал по дороге на Ченгелед.

Едва пастор вышел за околицу, как на повороте дороги показался тарантас Береца. Кровь ударила Иштвану в лицо. Глазами он уже искал убежище, куда бы можно было спрятаться. Иштван хотел даже укрыться в зарослях пожелтевшей кукурузы, росшей сбоку от дороги, но это была лишь минутная слабость. Пастор взял себя в руки и, как ни в чем не бывало, продолжал шагать по дороге, и даже более уверенно и твердо, чем раньше.

В тарантасе сидела Эва с отцом. Девушка первой заметила пастора и дернула отца за руку, в которой тот держал вожжи. Эва будто испугалась, что отец раздавит шедшего им навстречу путника. А когда тарантас поравнялся с Иштваном, она, не дожидаясь, когда отец остановит лошадей, на ходу спрыгнула на землю и бросилась Иштвану на шею.

— Какой… Вот ты какой!.. — проговорила она, смеясь сквозь слезы.

От смущения Берец то чесал в затылке, сдвинув шляпу на лоб, то трогал заросший щетиной подбородок, то бормотал какие-то ласковые слова лошадям. Затем он слегка покашлял и несколько раз открыл рот, как бы собираясь что-то сказать. Однако как-то неудобно было разговаривать, сидя в тарантасе, и Берец, намотав вожжи на крюк, слез на землю, подошел к Иштвану и подал ему руку.

— Не стоило пускаться в путь пешком, — проговорил Хорват примирительным тоном. — Дома разве не сказали, что мы заедем за тобой?..

— Разве мама тебе не сказала? — спросила и Эва.

У Иштвана будто ком в горле застрял. Он стоял посреди дороги, прижимая к себе невесту, пораженный столь неожиданным и хитрым примирением. Плач Эвы и ее смех сквозь слезы пробудили в памяти картины прошлого счастья, и на мгновение его охватила такая нежность к ней, что он уже не был способен что-либо возразить. Сейчас он был готов согласиться со всем, что ему говорили невеста и ее отец, готов был сесть в тарантас и вернуться вместе с ними в село. Однако перед его мысленным взором тут же встала вся Сапожная слободка с ее неказистыми домишками и подслеповатыми крошечными окошками, из которых на него смотрели десятки глаз…

«В слободке наверняка все уже знают о моем обещании жене и матери Бакоша. Что же они скажут, когда увидят, что я возвращаюсь в село в тарантасе их злейшего врага?..»

— Я иду в Ченгелед…

— В Ченгелед? — обиженным тоном спросила Эва, отстраняясь от Иштвана.

— Да, за односельчанами, которых увезли жандармы…

Эва и Хорват сразу как-то оцепенели и недоуменно переглянулись между собой, а прямо перед ними стоял пастор с нахмуренным лбом и крепко сжатыми губами. У него был такой вид, будто он подверг себя мучительной экзекуции.

Хорват Берец молча повернулся кругом и сел в тарантас. Эва с искаженным от горя ртом вскочила рядом с отцом и схватила его за полу пиджака, словно хотела предостеречь от какого-то несчастья.

— Папа, ну что ты!.. Не делай этого!.. — проговорила она и разрыдалась.

Здоровенный, всегда уверенный в себе Хорват в этот момент казался несчастным. Он переводил взгляд с дочери на пастора и обратно, словно измерял расстояние, которое их разделяло. Немного помолчав, он тихо, почти заискивающе сказал: