Йожеф Дарваш - Город на трясине

Мать горько заплакала, прижимая край передника к лицу. Затем она тоже пошла в кухню и, налив сыну тарелку горячего фасолевого супа, молча поставила ее перед ним.

Янош успел съесть всего несколько ложек супа, когда появился отец. Увидев сына и его мешок с вещичками в углу, отец сразу же все понял.

— Так скоро кончился у тебя год? — выдавил из себя старик.

Мать быстро поставила тарелку с супом и ему. Отец сел на табурет, но есть не мог, так как горло ему перехватили спазмы.

Когда наконец оба поели, Мольнар спросил сына:

— Они били тебя? — Он спросил тихо, но в голосе его чувствовалось что-то страшное. — Они били тебя? — повторил он вопрос.

— Нет.

— Тогда почему же ты сбежал домой?

— Я не мог больше…

— Чего ты не мог?

Парень молчал.

— Ты что, оглох, что ли? Почему мне по два раза приходится тебя спрашивать, а? Чего ты не мог?

— Терпеть нищенскую жизнь.

— И поэтому ты вернулся домой?!

— Поэтому…

— Забирай свои манатки и немедленно возвращайся обратно.

— Я не пойду, — тихо, но твердо сказал парень.

— Не пойдешь? — не веря своим ушам, спросил отец. — И ты смеешь мне говорить, что не пойдешь? Как ты до этого додумался?

— Не пойду, и все! С меня хватит такой жизни! С жандармами и то не затащите!

— А я и не собираюсь звать жандармов, просто отвешу тебе такую оплеуху, что будешь лететь до самого хутора.

Яноша опять будто подменили, и он решительно выпалил все, что только что говорил матери. По тону его голоса чувствовалось, что он долго вынашивал эти слова и теперь они требовали немедленного выхода.

— Какая мне польза гнуть там спину? Одежды приличной и той у меня нет! Мне стыдно ходить с людьми. И за все за это унижаться? Быть у хозяина портянкой?

— Тогда почему ж ты не стал графом? Богачом? Тогда не нужно было бы прислуживать другим.

— Только потому, что я беден, не нужно на меня смотреть как на бездомного пса!

— Ну, хватит! Забирай свои манатки — и марш!

— Я не вернусь!

— Заткни свою пасть, щенок! Я старался всех вас людьми сделать! Может, мне и сейчас надо работать на тебя и кормить? А ты будешь валять дурака? Видите ли, у него нет приличной одежды! Может, у меня есть, а? Может, мы прокутили твой заработок? А? Черт бы тебя побрал!..

Отец встал из-за стола и подошел к сыну с таким лицом, будто собирался ударить его. Тетушка Мольнарне испуганно попятилась в дальний угол кухни. Ей хотелось крикнуть мужу и сыну, чтобы они не дрались и не скандалили. Ей казалось, что оба они, каждый по-своему, правы, но она не знала, как им это сказать, и потому лишь потихоньку всхлипывала.

— Убирайся отсюда!

— Никуда я не пойду!

Отец замахнулся, чтоб ударить сына. Парень побледнел как мел и, грозно выпрямившись, сказал:

— Не вздумай ударить, а то пожалеешь!

— Ах ты, щенок, ты еще угрожаешь? — заорал в гневе отец и ударил сына кулаком по лицу.

Янош дал сдачи, но потом не стал больше сопротивляться: пусть отец делает с ним что хочет. А разозлившийся отец отвешивал ему одну оплеуху за другой, бил ногами.

Тетушка Мольнарне с охами и ахами бегала вокруг них, заламывая руки.

Янош терпеливо сносил тумаки, которые обрушивал на него отец, а затем, стряхнув с себя старика, схватил мешок со своими пожитками и вышел из дома.

Отец еще несколько секунд продолжал колотить кулаками в дверь кухни и кричать:

— Чтоб ноги твоей здесь больше не было!..

Тетушка Мольнарне опустилась на табуретку и горько заплакала, а сам Мольнар так разошелся, что все бил и бил подкованными сапогами по стене кухни, пока не стали отваливаться куски штукатурки величиной с ладонь. Грохот стоял страшный.

Тетушка Мольнарне, словно спохватившись, с плачем выскочила из дома и побежала за калитку, чтобы посмотреть, куда пошел сын. Однако очень скоро она вернулась в кухню и присела на табуретку. Мольнар никак не мог успокоиться и нервно расхаживал взад-вперед по кухне. Спустя некоторое время старик спросил:

— Куда он пошел?

— В сторону хутора…

Мольнар ничего не ответил и продолжал молча ходить по кухне. Он как-то весь обмяк, сгорбился и даже состарился, а на лице застыло выражение печали. И лишь поздно вечером, ложась спать, он сказал жене:

— Завтра его хозяин поедет на базар. Приготовь нашему шалопаю чистое белье, я снесу…

Раньше от него ничего подобного и ждать было нельзя.

Угловой дом Кардошей напоминал ночлежку, и не потому, что был очень большой, а потому, что в нем ютилось много народу. С тех пор как с самим Кардошем случилось несчастье (его осудили), жена его, чтобы как-то свести концы с концами, стала пускать жильцов. Сейчас в доме жили две семьи: одна — вместе с хозяевами, а другая — в кладовке. Одни квартиранты приходились хозяевам, можно сказать, дальними родственниками. Глава этой семьи Михай Киш был у Кардошей приемышем, так как мать его умерла сразу после родов. Михай до сих пор величал тетушку Кардошне матушкой, и она, в свою очередь, называла его не иначе как «Мишенька, сыночек»… Разумеется, когда они не ссорились.