Богуслав Бржезовский - Железный потолок

Марта одевалась в соседней комнате. Дверь она, однако, оставила приоткрытой и слышала все, что он говорил. Фишар расхаживал по комнате, посматривая на себя в зеркало каждый раз, когда проходил мимо.

Он влюблен в Люцию. Несомненно, это любовь. Он никогда еще не знал такого чистого чувства, — да, да, это такая чистая радость, она воскресила его из мертвых, поистине это воскрешение. Он снова родился! Он чувствует, что, если утратит ее, с ним произойдет то же, что произошло с Мартой. Озлобится, разочаруется, постареет. Потеряет ко всему интерес. Притом ведь ему и Марта необходима. Он и сам этого не может понять. Возможно, привык к ней.

Марта вернулась одетой. Она остановилась перед зеркалом и поправила волосы. Какая у нее прелестная фигура. Возможно, что у Люции не такие крепкие и стройные ноги. От Марты исходит спокойствие, рассудительность зрелой женщины, и даже в ее страстности есть что-то успокаивающее. В то время как Люция — бурный поток, авантюра, беспокойство, сок жизни. Эликсир, возрождающий его.

Ему нужны обе.

— Я беспомощен перед тобой, Марта, — сказал он, пытаясь помириться. — Думай обо мне что хочешь, но ты мне необходима.

Он продолжал ходить по комнате.

— Я знаю, — ответила она строго и холодно. — И ты мне, к сожалению, необходим.

— Видишь, — он настроился на еще более примирительный лад: ему показалось, что она успокоилась. — Годы не прошли для нас даром. Никто из нас не может махнуть на них рукой. Просто нет смысла.

— Годы? — переспросила его она. — Ты, наверное, хочешь сказать — денежки.

Он резко остановился и беспомощно развел руками.

— Признаю — у нас с тобой общие материальные интересы. Но это только…

Марта быстро отвернулась от зеркала.

— Довольно! Хватит болтать. Оставь меня в покое. Распутничай с кем хочешь. Только об одном не забывай: когда окончательно зайдешь в тупик, ты прибежишь ко мне с покаянной и будешь скулить, а я тебя вышвырну вон.

Марта энергично распахнула дверь в переднюю и крикнула:

— Элен, шубу! — И, обращаясь к нему, добавила: — Можно отправляться.

Ондржей проводил тогда Густава и Эрика до самого дома. Это был их дом, и в то же время он уже не был их домом. Несколько дней назад здесь еще жили немцы. Маленькая вилла с балконом и с широкими окнами осталась нетронутой посреди старого сада. Было как-то особенно жутко оттого, что все сохранилось на своих местах. И собачья будка стояла там, где стояла прежде, и в ней по-прежнему сидел Брок. Пес смотрел на них чужими глазами. Они его гладили и звали по имени. Пес пугливо жался к стене своей будки, он не узнавал их, ему уже ничто не напоминало в них прежних товарищей по играм. Дом был незаперт, стоял пустой, покинутый. Шкафы и выдвижные ящики открыты, на полу валялись смятая бумага, коньячные бутылки, поломанные детские игрушки, старое белье, пустые рамы от картин. Оба брата робко, со страхом, обошли дом, несмело, со священным трепетом прикасались к фарфоровым чашкам с цветочками, к старой кофейной мельничке, к ступке, стоявшей в кухне на полочке. И часы с кукушкой висели на своем месте. Но молчали. Густав пододвинул стул и принялся заводить их. Эрик с заметным волнением следил за его движениями. А когда часы затикали, когда кукушка издала свое первое «ку-ку», они оба замерли, обратившись в слух, словно наслаждались упоительной музыкой. Эрик прижался лбом к стеклу и смотрел в сад; Густав сел на стул и, закрыв лицо руками, заплакал.

Ондржей стоял в холле и наблюдал эту сцену через распахнутую дверь. Вдруг он почувствовал себя здесь лишним. Поднялся и, не попрощавшись, ушел.

С той поры он не видел их. Собственно, не видел Эрика. Густава однажды встретил. Совершенно неожиданно. Не решился подойти к нему. Все было еще чересчур свежо. Возможно, что он смалодушничал. Да, смалодушничал! Густав, конечно, приехал тогда не к мертвому Франтишеку, а к живому Ондржею. Все это, разумеется, Ондржей понял позже… И воспоминания эти мучительно жгли его. У него было такое ощущение, словно он наглотался уксусу; он стыдился самого себя и чувствовал, что этого уже нельзя исправить. Можно ли вообще что-либо исправить?

Оссендорф! Это имя было известно почти каждому в городе, и не только в этом городе. И у них, в Кржижанове, процесс над Оссендорфом тоже взбудоражил всех. Известный фабрикант, еврей Оссендорф вернулся из концентрационного лагеря. Вещь сама по себе странная. Его жена, однако, погибла там. Сразу же по возвращении в сорок пятом Оссендорф был снова арестован. Оказалось, что все время, пока немцы не отправили его в концлагерь, он доносил. Доносил в каком-то исступлении. На евреев и неевреев — на всех одинаково. Донес на те семьи, с которыми раньше дружил. Донес на своего управляющего Жачека, что он-де поддерживал многие еврейские семьи, вскоре после того как Жачек предложил помощь и ему, старому Оссендорфу. Жачек так и не вернулся, погиб. И не один Жачек. Множество людей было на совести Оссендорфа, и все это обнаружили в заботливо составленных архивах гестапо. Делал он это от страха. От безрассудного страха. Охваченный, как он утверждал, безумием, он пытался таким образом сохранить семью и имущество. Ондржей долго не мог поверить, что речь идет об отце Густава. Но на суде обвиняемый сам рассказал о своих двух сыновьях-партизанах — Густаве и Эрике. Казнили его сразу же после окончания суда. Это было в октябре сорок пятого. Через три недели после этого на бржезинском кладбище хоронили Франтишека Слезака. Привезли его из Раковника, чтобы схоронить в родной деревне. Ондржей тогда написал всем, кто знал Франтишека, чтобы приехали; только Густаву и Эрику он не отважился написать.