Александр Иличевский - Справа налево

В некоем английском детективе сыщики регулярно вылавливают трупы в Темзе и начинают расследование. Много времени проводят на берегу, наблюдают жизнь реки — шлюзы, лодки, бакенщики. И среди прочего кто-то из них сообщает, что на отмелях Темзы можно много чего найти интересного, но чаще всего попадаются осколки глиняных трубок. Вот, пожалуй, и всё, что я запомнил из этого детектива. Но когда впервые оказался в Лондоне, стал гулять по набережным и мостам — увидал отмель и тут же спустился на нее. Мокрый мелкий галечник, настоящий речной запах — вот это торжество природы в городе меня поразило так же, как то, что при входе в парк Букингемского дворца я услыхал запах распустившегося миндаля: немыслимое для Москвы обстоятельство. Добавлю только, что на отмели не прошло и минуты, как я наткнулся, ковыряя прутиком, на осколок глиняной трубки. Богатые лондонцы курили табак в вересковых трубках, бедные — в глиняных, недолговечных. Так что осколок этот подобен окурку, что ли, но неуничтожимому. Лучшего сувенира я не мог и придумать.

У Человека есть сознание. У Храма и Корабля его нет, но хотелось бы. Ибо если со временем заменять в Храме камни, а в Корабле доски, то Храм и Корабль всё равно пребудут — первый простоит тысячелетия, второй наконец вернется в Итаку.

С Телом примерно то же: клетки регенерируются, как доски и камни.

Аксоны, дендриты в мозге тоже либо обновляются, либо сменяют свои потенциалы-функции. Однако остается главное: связи между ними — память и опыт.

Отсюда немедленно приходим к выводу, что сознание — сущность виртуальная.

И уж тем более виртуален и потому только нерушим смысл Храма или Корабля. При всей остающейся функциональности всех трех — Человека, Корабля и Храма.

Итак, нейроны обновляются, но связи остаются.

Цивилизации отмирают, но смыслы пребывают и прорастают верой в слова: верой и смыслом.

Эта проблематика большей своей частью сводится к фразе «Мир — это лишь кем-то рассказанная история».

Это очень глубокая фраза.

В ней — понимание того, как мироздание творится с помощью слов, чисел и речений.

История рождается сном, оплодотворенным словами и действительностью.

Когда-то в детстве я был впечатлен трехпалубным теплоходом «Тарас Шевченко», стоявшим у причала в Адлере. Белоснежная громадина и си-нее-синее море.

С тех пор корабль этот существовал словно бы во сне — во мне — глубоко-глубоко: мне года три, и я едва себя помню; но корабль помню — и высокие потолки морского вокзала, и чаек, пересекающих огромные, в пол, окна, и дышащий парус тюля, и бутылку восхитительного пенного «Байкала» на столике между мной и отцом, и стук маминых каблуков, и ее платье.

А потом я вырос, жил, жил, соскучился, и вдруг в Одессе увидел, как швартуется ровно тот же корабль — сон материализовался.

Сохранился «Тарас Шевченко» в точности: абсолютно белый, будто с иголочки, ибо его каждый год подновляли, начищали и драили. Таков морской порядок: корабли должны стареть медленно, потому что слишком дороги, чтобы быстро окупиться.

И это было настолько точное совпадение реальности и сна, что ничего более пронзительного со мной в портах не приключалось.

Однажды я всерьез заспорил с одним филологом о Бабеле. Этот глубокоуважаемый ученый обронил среди прочего, что не выносит Бабеля и не может читать у него ни абзаца, потому что тот — совершенно имморальный писатель.

И вот тут я завелся. В общем, никто сильно не пострадал, но теперь я опасаюсь всерьез говорить с филологами о литературе, потому что это не то чтобы не имеет смысла — есть такие филологи, которым я благодарен как писатель, ибо их работы оказывались питательны для ремесла (филология вообще часть механизма канонизации текста), — но потому, что филологи тоже люди.

Тезис об имморальности Бабеля меня выводит из себя вот почему. Смотрите: жертвоприношения в Храме — это смерть больших красивых животных, кровь ручьями, отделение внутренностей и т. д. Уж как не имморально всё это. Однако дело это святое и смысл жертвоприношений очень глубок: здесь и метафизика, и простой смысл искупления. И ничего тут не поделаешь. В нынешние времена, когда нет Храма, молитва заняла место жертвоприношений. Подлинное искусство есть форма точной молитвы, и никто с этим не станет особенно спорить. Так вот искусство — это тоже форма жертвоприношения, в этом его, искусства, смысл. Именно это влечет за собой отчасти спорное преобладание эстетики над этикой. Художник должен делать что? Он искупает миры. Копает колодец, возможно, в ад — и выворачивает его наизнанку, чтобы получить колокольню.