Александр Иличевский - Справа налево

Слишком замысловато и неправдоподобно считать, что в условиях морального коллапса нации сверхъестественными злодеями становились простые люди, желавшие только хорошо выполнить свою работу. Я склонен думать о произошедшем как о чудовищной мистической катастрофе. Настолько немыслимой, что мой разум ищет опору в областях нерациональных.

Вскоре после возвращения из Зульцбах-Розенберга я встретился в Мюнхене с одним замечательным израильским историком, специалистом по эпохе Второго храма. Мы сидели близ университета на веранде кафе и говорили о том о сем. Вдруг к нам подошла пара израильтян, и мой товарищ разговорился с ними: девушка оказалась археологом, трудами которого раскопано много чего интересного в Тверии. Я смотрел на них, слушал их речь — здесь, в километре от Нацисткого квартала, и что-то меня смущало. Когда они ушли, я спросил историка: «Слушай, а тебе бывает здесь не по себе?» «Ты имеешь в виду, что где-то рядом таится призрак нацизма?» — мгновенно понял он.

Я не знаю точно, где до поры до времени скрывался призрак того, что погубило миллионы человеческих душ, — в эзотерическом пангерманизме или в гиперборейской музыке Вагнера, но, прежде чем явиться во плоти, он должен был поменять язык Гёте своих рабов на какой-то иной. Томас Манн писал о наци: «Они говорят не на немецком, они говорят на языке пива».

После войны протестантские организации в Израиле резко снизили свой миссионерский градус. Почему? Для западного христианства Гитлер воплощал собой антихриста. И когда оно, христианство, увидело, что всю мощь свою антихрист обратил против евреев, у них не осталось никаких сомнений, что евреи есть добро.

Поняли это и немцы: после войны среди них оказалось немало тех, кто решил пройти гиюр. Всего этого я не знал тогда, в Кумране, когда остановился, как вкопанный, будучи поражен видом вывалившей из автобуса группы немецких туристов в майках с надписью «I Love Israel». Ибо для русского сознания это настолько же невероятное зрелище, насколько немыслима ситуация, в которой в России нет КГБ, открыты все его архивы, произведена люстрация, а в кабинете каждого чиновника висит в назидание хотя бы карта ГУЛАГа.

Будущее непредсказуемо, вообще никакое; и даже такое тоскливое, унылое, бездарное, какое постигло мир смыслов русского языка. Эффект невиданный: мало когда личное время так бурно бежало, никогда так быстро человек не утрачивал свое представление о себе с каждой новой — не эпохой, а годом, месяцами. Никогда никто не пытался на обломках империи насиловать и обезглавить историческое время. Милость к руинам, не только к падшим, сгинула.

Выразительность, которой обучил русский язык Бунин, сверхъестественна — один только язык любви, любовных отношений немыслим без бунинских произведений. Мощное, полифоническое звучание его прозы — для меня начинаемое с рассказа «Господин из Сан-Франциско» — уникально, удивительная полновесная изобразительность и поэтическая интонация вместе дают ощущение музыкального произведения, а не рассказа, который на самом деле стоит многих романов.

Я довольно долго жил в Сан-Франциско, и самым моим любимым местом для прогулок был пляж China Beach. Это историческое место города, там установлена памятная гранитная доска, сообщающая, что здесь в начале XX века происходила нелегальная выгрузка китайских иммигрантов, которых с корабля привозили на шлюпках под покровом ночи, минуя таможенные службы. Отсюда их переправляли в город дельцы, которые потом наживались на дешевой рабочей силе нелегалов. Одним из них был тот самый богач, чей гроб в конце великого русского рассказа качался в мрачной океанской пучине, находясь в трюме ниже ватерлинии корабля, полного на верхних палубах света и жизни.

Я скучал по России и приезжал на Китайский пляж вечером, в полной темноте спускался по бетонным ступеням на берег. Океан, омывающий берега и Владивостока, чернел передо мной, как космос, и я бормотал наизусть: «Был он и на другую, и на третью ночь — опять среди бешеной вьюги, проносившейся над гудевшим, как погребальная месса, и ходившим траурными от серебряной пены горами океаном. Бесчисленные огненные глаза корабля были за снегом едва видны Дьяволу, следившему со скал Гибралтара, с каменистых ворот двух миров, за уходившим в ночь и вьюгу кораблем».