Александр Иличевский - Справа налево

Когда-то поразил рассказ о воинственном виде муравьев из Южной Америки, которые проникают в чужой муравейник, убивают матку и вместо нее подсаживают свою. Окончательный захват происходит естественным путем. За чужой маткой порабощенные муравьи продолжают ухаживать как за своей, а новые муравьи родятся уже не захватчиками, а хозяевами. Впоследствии, когда наступает пора захватывать следующий город-государство, оккупанты берут с собой в поход оставшихся в живых из порабощенного племени.

Еще чудеса гуманизма насекомый мир демонстрирует во время убийства двумя-тремя десятками шершней нескольких десятков тысяч пчел: шершни откусывают головы пчелам, пробираясь к меду. Насколько я понимаю, подобным образом эти существа ведут себя многие миллионы лет.

Примеры альтруистического поведения в насекомом и животном мире — вопрос доброй фантазии. Тем более меж видов. Однажды я видел, как ворона крутит сальто на воздушной линии на уровне седьмого этажа. И видел, как ворона играет с собакой, клюя ее в кончик хвоста и отбегая раз за разом. Но это городские животные, это совсем другое дело — они, в общем-то, разумны. А в диком царстве есть игра? добро? поэзия? Я вот думаю, что дельфины — это цивилизация поэтов. Раз у них такой мощный алфавит, что никто пока не способен декодировать их песни.

Когда Петр Леонидович Капица попал в опалу, он удалился на дачу и оборудовал в сарае лабораторию. Среди прочего он занялся в ней плазмой и попытками получить искусственную шаровую молнию. У него это не слишком получилось, зато он составил каталог шаровых молний. Прочитав его, я понял, что именно я видел в детстве, когда после дождя наблюдал большой, метр-полтора в диаметре оранжевый шар с недлинным хвостом, плывший над электрическими проводами. Длилось это минуты две, пока шар не исчез из виду, преодолев около километра над железнодорожной насыпью. Всё это время я бежал за ним. Бегу отчасти и теперь.

Здание Президиума над Андреевским монастырем, над рекой и Нескучным садом, над Воробьевыми горами, усыпанными искрящимся снежным светом, — стоит того, чтобы там побывать. Виды из окон — с разной, порой головокружительной высоты, в зависимости от посещаемого кабинета, да и само здание — по вычурности и топологической замысловатости — примечательно: сплошь мрамор и золоченый дюралий, исход советских времен, апофеоз имперской и позитивистской выспренности. Структура здания переогромленна, но в то же время продумана с тщательностью, находящейся на грани безумия и бессмысленности. Бесконечные, взаимно переплетающиеся лестницы, отсутствие сквозных сообщений, множество вновь и вновь, с каждым проходом мимо, открываемых элементов архитектуры: например, прогулочный дворик на приставной крыше, лучи дорожек ведут к постаментам, на них статуи великих ученых: Ковалевская, Вейерштрасс, Остроградский, Ньютон в полный рост, как Грации вдоль дорожек и скамеек пустующего висячего сквера, над которым носится бес метели, вьюжит, крутит, поливая, уматывая всё снежным шлейфом. Летний сад при Большом концертном зале, где обычно выпивают академики, — это аквариум высотой метров тридцать, плюс заросли магнолий, олеандра, папоротника и т. д. Стеклянная Ротонда на втором этаже, с хрустальными люстрами и кадками с тропическими деревьями, — некий колумбарий с бюстами мертвых академиков по кругу, в натуральную величину, с изобразительной точностью — как Иван Грозный, воскрешенный антропологом Герасимовым, — жуткое зрелище; сразу понятно, что скульптура по сравнению с подражательной копией — это рай по сравнению с адом. Ходят слухи, что здание построено на монастырском погосте, а подвалы там неисчерпаемые, уходящие под реку, и повсюду невероятные вентиляционные и силовые системы, автоматические станции пожаротушения, лифтовые шахты на каждом углу, в которых среди ночной тиши воет и рыдает, беснуется, толкает створки дверей запертый дух-Сквозняк, плюс мощнейший центр Трансатлантической интернет-связи, стояки, уходящие в двадцатиметровую ребристую высоту трансформаторов, питающих гиперболоиды космических локаторов-антенн, которыми уставлен периметр крыши и прочее, — в общем, станция Солярис есть жалкая декорация в сравнении. И по всем этим потокам кабелей и проводов, уложенных в алюминиевые лотки под потолком, по всему этому лабиринту, когда открывают вентиляционные заслонки, ночью мчатся крысы. Они пищат — и взрываются веером искр на оголенных, прогрызенных местах силовой изоляции, которые привлекают их поживой — обугленными тушками собратьев. Половина площадей роздана фирмачам, внизу прорва вышколенной охраны. Очевидно двадцатилетнее запустение Новой вещи, позднесоветский шик интерьеров, сами академики большей частью превратились в циников.