Наталья Суханова - Делос

— Леночка! Леночка, — болеют студенты, — ну, еще, еще!

— Что-то не нравится мне сердцебиение, Антон Аполлинарьевич, — беспокоится Мария Ивановна, — послушайте.

В самом деле, тона глуховаты — пережата пуповина или отслаивается детское место?

— Ой, как больно, а вы еще жмете, — стонет Леночка.

— Лена, внимательно слушайте. Как наступает потуга, дуйтесь, работайте, на четыре раза, поняли? Так. Переведите дух, но не рывком, и сразу еще. Так, так, так, давайте, давайте, давайте! Все? Прошла потуга? Когда прошла, не дуйтесь, берите маску, дышите, давайте, давайте ребенку воздух. Ну! Ну! Пошло, пошло, пошло, пошло!

Студент, держась за острое ее колено:

— Давай-давай, Леночка! Уже скоро, давай-давай!

Проступает сизый гребень — ребенок на выходе. Но все, потуга кончилась, головка отходит. Ждать больше нельзя, можем потерять ребенка. Снова потуга. Разреза Лена не замечает. Стетоскоп на животе был ей болезнен, разреза она не слышит. Синяя головка в петле пуповины снаружи. Тельце, однако, еще внутри.

— Скорей! Скорей! — стонут студенты. — Леночка, еще, еще!

Бледная ручка, тельце. Мария Ивановна уже отсасывает трубкой слизь. Брызгает холодной водой на грудку. Зажимая рукой личико, массирует щипками. Слабо пищит вдруг ребенок. Студенты радостно хохочут:

— Жив мужичок! Хороший мужик! Ишь, понимает!

— А теперь слушайте, Лена, роды еще не кончены…

Пока Мария Ивановна на детском столике обихаживает мужичка, я дежурю возле Лены. На всякий случай. Уж очень много нынче делают абортов, даже и совсем юные, даже и не рожавшие ни разу. Аборт редко проходит бесследно. Кровотечения при родах все чаще. А началось кровотечение — тогда счет идет на секунды.

Все обошлось.

Уже выходя, посетовал Марии Ивановне:

— А вот отсасываете зря. Мало ли чего подхватить можно, не о Леночке будь сказано.

Мария Ивановна знает, о чем я. Да только ей некогда. Когда спасает ребенка, не до себя.

И вот уже выйдя из родильного зала, я вспомнил то, что все время было и не отпускало. Ах да, Григорьева Екатерина Семеновна. Тридцать три года. Брак с двадцати двух. «Мастер чистоты» двух пятиэтажек в микрорайоне, то есть уборщица лестниц, площадок, подъездов. Две доношенные беременности с нормальными родами. Три аборта. Все среднестатистическое. А с этой беременностью — странности. Когда было восемнадцать недель, на работе прихватили сильные боли. Забрали тогда в больницу, но никакой патологии не обнаружили, с тем и выписали. Месяца через два с половиной боли повторились, ее опять госпитализировали, патологии не обнаружили, немного подержали и выпустили донашивать. Наконец уже сейчас, на последнем месяце беременности, опять с болями, с обтекаемым диагнозом «угрожающие преждевременные роды» определили к нам.

В палате я с порога заметил новенькую, но подошел к ней не сразу, других посмотрел. Как всегда при обходе, в палате стояла уважительная тишина. Новенькая тихонько улыбалась, глядя на меня, как бы узнавая и радуясь мне. Приятная зрелая женщина, светловолосая, не крашеная. Небольшие светлые глаза, рот крупноват, но лицо хорошее, спокойное, приветливое. И вроде и в самом деле знакома.

Подхожу наконец к ней.

— Какие жалобы… — спрашиваю я у нее, добавляя с раздумчивой медлительностью, — Екатерина Семеновна? — Как будто само произнесение ее имени что-то проясняет для меня. Я даже еще раз добавляю (врачебные штучки!): — Е-ка-те-рина Се-меновна…

Она удовлетворенно улыбается, словно это как раз то, что нужно, — думать о ней и об ее имени совокупно. Но мыслей моих не перебивает, даже и отвечает не сразу:

— Жалобы? Не жалуюсь я сейчас ни на что… Лежу вот.

— А что было, Екатерина Семеновна?

– Схватило. Боли. Думала, рожаю.

— Как же так? — бубню я ласково, но рассеянно. — Как это вдруг — рожать? Не время еще. Два раза рожали, все молодцом, и вдруг такая история.

Она улыбается еще шире, еще радостнее, хочет что-то сказать, но опять не говорит.

Осматриваю Катю. Все части плода прощупываются, прощупывается головка, прослушивается сердцебиение, все вроде как надо. И я ухожу, не понимая, как и те, до меня, что же тут такое. Что-то беспокоит меня неосознанно, не дает покоя, но я не знаю, что это.

Весь остальной день я рассеян, насколько позволяют дела. И раздражен. На практиканта в несвежем халате наорал, потом ходил к нему извинялся.

В час, когда не было ни осмотров, ни родов, ни журнала поломок, ни обеденного меню, ни звонков по телефону, за чашкой кофе я припомнил Григорьеву. Вот почему мне ее лицо показалось знакомым — не здесь, не в этом роддоме, а в том моем прежнем она рожала лет шесть тому назад…