Айрис Мердок - Честный проигрыш [= Довольно почетное; Вполне достойное поражение]

— Погода окончательно исправилась.

— Но, к счастью, уже не так жарко.

— А что говорит прогноз?

— Устойчивое тепло. Можно налить вам еще шампанского, Джулиус?

— С удовольствием, Хильда. О, Аксель, кажется, я уселся на твое место?

— Ничего страшного. Я как раз собирался осмотреть Хильдины розы.

— Их, к сожалению, слегка побило ветром. Шампанского, Руперт? Как тебе кажется, оно достаточно заморожено?

— По-моему, именно так, как надо, дорогая. Спасибо, но только чуточку.

— Тебе там не холодно, Саймон?

— Нет, вода восхитительно теплая. Почему больше никто не купается?

— Ну, ты у нас единственное водоплавающее, ха-ха!

— Возьмите еще черную оливку, Аксель.

— Как жаль, что Морган не смогла прийти. Удивительно все же, как англичане умеют скрывать свои чувства, размышлял Саймон, из воды наблюдая за оживленной и элегантной группой, разместившейся на мощеной площадке возле бассейна. Мужчины были в смокингах. Хильда в доходящем до колен просторном цельнокроеном платье из нежно-зеленого шелка. В разрезе сбоку мелькали чулки еще более светлого тона. Хлопали пробки, бутылки наклонялись над бокалами, бокалы звенели, все улыбались, с удовольствием лакомились оливками и солеными палочками. Бассейн укрывал Саймона от всего этого.

Последние несколько дней были для него сущим адом. С Акселем продолжалась холодная война. Все время возникали трудности. Даже избавиться от розового медведя, и то оказалось проблемой. Плюшевый зверь превратился в почтового голубя, неизменно отыскивающего путь к родной голубятне. Саймон в большом смущении вынес его на улицу, прошел по ней, завернул за угол. «Омерзительно!» — крикнул при виде его злополучной ноши какой-то старый джентльмен с военной выправкой. Саймон рассчитывал оставить медведя на кладбище, расположенном сразу за станцией «Бэрон-кортс», но и огромная игрушка, и его явная нервозность вызвали такую подозрительность, что служитель и несколько старых дам буквально ходили за Саймоном по пятам, вынудив наконец так и уйти восвояси. Следующей была попытка оставить медведя в вагоне метро, но, прежде чем двери успели закрыться, некто, услужливо крикнув: «Ваш медведь, сэр!» — выбросил его за ним вслед. Ямаец-кондуктор предотвратил попытку забыть медведя в автобусе, а когда, совершенно отчаявшись, Саймон попробовал всучить его какому-то малышу в Кенсингтон-парке, мамаша подняла крик и чуть не позвала полицию. Измученный, он взял такси, доехал до Центральной Ормондской больницы для беспризорных детей и, не произнося ни слова, вложил его в руки дежурной в приемном покое.

Он много раз пытался объясниться с Акселем, но, чуть начав, вынужден был замолкать. Аксель держался вежливо, но отчужденно и, стоило Саймону заговорить, немедленно принимал скучающий вид. Саймон чувствовал, что любой, пусть даже и полный колкостей разговор дал бы ему толчок, нужный для полного признания. Но в такой атмосфере внутренний холод, скованность, а в первые дни и раздражение поведением друга приводили его к поддержке, а то и усугублению конфликта. Накатывало ощущение «что ж, чем хуже, тем лучше». Это был признак отчаяния, он понимал это, пытался сопротивляться, но не мог ничего изменить. Время от времени все же пытался пробить брешь в стене. Иногда умолял, иногда срывался на крик. Аксель с полным спокойствием отвечал: «Без эмоций, пожалуйста», «Прошу тебя, не кричи», «Все эти разговоры бессмысленны», «Считай себя абсолютно свободным». — «Я не свободен! — орал в ответ Саймон. — И я не хочу быть свободным!» Аксель, покашливая, смотрел на часы. А Саймон, потерпев очередное поражение, уныло возвращался в отведенную ему комнату. Почти все вечера Аксель проводил в клубе, возвращался поздно и запирал свою дверь на ключ.

Каждый день наступал момент, когда Саймон решал, что расскажет Акселю все. Но его с неизбежностью сменял другой, подсказывавший, что делать это еще не время. Саймон с ужасом начинал понимать, что если и откроется, то ему или не поверят, или не простят. В грудь, леденя, закрадывалось смертельно пугающее подозрение, что их союз с Акселем неизбежно подходит к концу. И, значит, все это эфемерность, а впереди одиночество и недоверчивые воспоминания об опыте постоянства и верности. Взглянуть в лицо этому будущему, принять его и тем более попытаться обдумать Саймону не удавалось, но сама мысль о нем отравляла и, продолжая блуждать в сознании, неминуемо набирала силу.