Михаил Талалай - Было все, будет все. Мемуарные и нравственно-философские произведения

Какая прелесть Охрид! Несколько дней прожили там и не могли наглядеться. Но, не дай Бог, застрять здесь, пробыть два, три года.

Красота и Жизнь – извечные взаимные интриганы.

– Клопы!

Это жуткое слово произнес в 10 час. 25 минут вечера в день прибытия в охридскую гостиницу Николай Захарович. Он стоял над своею кроватью, отбросив в сторону одеяло и осторожно приподнимая подушку за самый кончик, точно боясь, что она взорвется.

– Три, – вздрагивая, продолжал он. – Пять… Восемь. Еще два!

Мы должны спать вчетвером в комнате: барон, профессор, Николай Захарович и я. До сих пор почему-то не вспоминали о постелях – сначала мылись, скреблись, затем внизу, в гостинице, ужинали. Но теперь так хочется лечь! И, полураздетые, белые, стоим у кроватей в четырех углах, все со свечами.

– У вас как, барон? – спрашиваю, не решаясь поднять одеяло.

– Есть. Достаточно.

– Опять спать не будем!

Я в отчаянии. Проклятая слабохарактерность не позволяешь решиться на обнажение постели. Но, с другой стороны, какая польза оттягивать? Боже, благослови! Сосчитаю до трех, дерну…

– Николай! – испуганно восклицает профессор. – Ты посмотри, какой экземпляр!

– А ну?

– В жизни не видел. Двойной. В виде запонки… Погоди, где пенсне?

– Это?

– Ой, не трогай! Ради Бога… Противно!

– Так это запонка и есть, Володя.

– Запонка? Не может быть!

Профессор удивленно ощупывает воротник рубахи, наклоняется.

– В самом деле… Моя. Но зато вот тут, кажется, движется… Движется, Николай?

– Движется.

– Спокойной ночи, господа, решительно произносит барон, окончательно разоблачаясь и бесстрашно растягиваясь на простыне, – не забудьте потушить лампу на стене… Накоптит.

Лампу! Он думает тушить лампу!

– Неужели не боитесь? – с жутким любопытством останавливаюсь я возле барона. – Ведь, все равно не заснете.

– Засну.

– Но, ведь, они сию же минуту набросятся.

– И пусть набрасываются. Я привык за войну. В Галиции иногда кровати чуть сами не двигались, черным-черно… А, вот, три дня продежуришь на морозе, заберешься в халупу – постель раем покажется.

Барон вздохнул, закрыл глаза, сладко потянулся.

– Ну, до утра! Лаку ночь!

Мы с Николаем Захаровичем принимаемся за чистку ложа, как только умеем. Но профессор неожиданно вспоминает про порошок, предусмотрительно купленный в Белграде, и становится заметно бодрее.

– Как я мог забыть? – радостно роется он в саквояже. – Продавщица сказала, что действует «фино и абсолютно»… Вот мы и испробуем, как это фино. Только где пакетик?

– Может быть, в Белграде вместо какао с молоком выпил, – мрачно говорит Николай Захарович, начиная крадучись взбираться на кровать. – С тобой легко может случиться.

– Оставь… Ну-ка? Телеграмма… Калачеву. Ах, Господи, целый месяц таскаю. Носки… Заказное письмо в Париж… Огурец… Яблоко… Вот он!

Профессор поправляет пенсне, открывает мешочек, аккуратно сыплет коричневый порошок на края простыни в виде бордюра.

– Погодите, – злорадно бормочет он, – я вам покажу. Тут заграждение… Тут… Тут… Если вся моя система с руками и ногами будет замкнута в многоугольнике, никто и не доберется…

– Доберется, – замечает с постели Николай Захарович – Принюхались, канальи, к таким вещам.

Профессор ложится, тяжело дыша и покашливая от едкого запаха. Ложусь и я. Некоторое время зловеще молчим. У меня такое выжидательное состояние, какое, наверно, бывает у свободных американских граждан, когда их сажают на электрический стул. Мышцы напряжены. Нервы тоже. Чувствуешь, что неизбежное должно случиться. Знаешь, что выхода нет, что борьба невозможна. И отвратительная рабская покорность, с презрением к себе, с заглушенным протестом к миру, начинает охватывать душу. Ну, что же! Пусть. Разве вся наша жизнь не те же уколы, не то же отвратительное прикосновение и ползание мелочей? Весь мир кусает нас – систематически, надоедливо, злобно. И нужно его или приять, понять и простить, или уйти. Навсегда. Туда, где нет ни воздыханий, ни укусов, ни ответных почесываний…

– Это недобросовестно, – возмущенно поднимается, вдруг, на постели профессор.

– Что, Володя?

– Он перелез! Через заграждение!

– Я же тебе говорил. Какой из себя? Молодой, должно быть?

– Ого!.. И другой! Нет, ты посмотри, что делается: они танцуют! Кувыркаются! Я не буду спать, Николай… Сбоку, целая цепь!..

Порошок, действительно, оказался неважным. Быть может, он, в конце концов, и надорвал организм этих негодяев, навсегда испортил им легкие, сделав калеками. Но какое дело профессору до того, что с ними произойдет после? А сейчас это ужасно. Точно коты после валериановых капель, они забегали взад и вперед в вакхически-радостном возбуждении, стали стекаться группами, вести хороводы, созывать конференции, митинговать, заседать…