Михаил Талалай - Было все, будет все. Мемуарные и нравственно-философские произведения

Вот, оказывается, почему на станции такое скопление: свадьба! Женился какой-то кичевский купец, и город собрался провожать едущих в Охрид новобрачных. В том, что состоялась именно свадьба, я окончательно убеждаюсь, когда вижу подходящую по полотну процессию граждан и впереди нее – гриф контрабаса.

– Свирачи! Молим!

Цыганский оркестр грянул. Как гром среди бела, дня. Судя по ритму, который с некоторым приближением напоминает четыре четверти, это, наверно, марш. Садически набрасывается на струны и щекочет их смычком капельмейстер-скрипач, бесплодно стараясь привести скрипку в состояние ответной страсти; всхлипывая и срываясь на верхних нотах, стонет о чем-то трубач, подняв трубу к справедливому небу; мечется, суетится, боясь опоздать в своих угодливых и неискренних вариациях, флейта. И контрабас, бесхарактерный, угрюмый, гудит низкими бронхитными звуками, мрачно борясь сам с собой в выборе ритма между маршем и вальсом.

Что это за мелодия – не знаю. Возможно, что когда-то, в далекие прошлые годы, ее завез сюда какой-нибудь любитель классической музыки больших ресторанов; возможно, что цыган-прадед нынешнего скрипача-капельмейстера, проходя мимо квартиры приезжего культуртрегера, услышал, как тот напевал или наигрывал… И завещал мелодию сыну. Умер сын, обратившийся в деда; умер внук, ставший музыкантом-отцом. Но мелодия, прекрасная старая мелодия, жива. Прежние звуки только заменены в ней более удобными новыми, да от старости выпали в некоторых местах отдельные такты…

Свадебная процессия остановилась возле перрона. Нарядные провинциальные барышни в платьях цвета зеленого лука, помидор, перца, салата, абрикосов, арбуза – сгрудились на фоне наших вагонов, начали тут же, на путях, национальный танец «коло».

И, вдруг, я вижу: Катушкин!

Все мы, экскурсанты, изумлены. Подойдя к кругу танцующих под руку с каким-то сербом, очевидно, новым сослуживцем, а то, может быть, и шефом, Катушкин весело растопырил руки, оторвал какую-то даму от ее кавалера, втиснулся со своим спутником внутрь и засеменил по полотну грузными неуклюжими ногами. Он подергивал туловищем, стараясь придать фигуре молодцеватый вид, лихо выдвигал вперед то правое плечо, то левое, качал головою в такт… И на лице постепенно расплывалась добродушная довольная улыбка, а в глазах, любовно скользивших по сосредоточенным фигурам партнеров, светилась искренняя отеческая радость за благоденствие новых сограждан, ниспосланных Богом.

Какая прелесть Охрид! Несколько дней пробыли там и не могли наглядеться. До сих пор в глазах очарование пустынного озера, каскады зеленых холмов, застывших над синью воды, мрачный контур албанских гор с яркими снежными впадинами.

По утрам из рассветной пепельной мглы поднимается к небу гранями скал величавая чаша, – и до вечерней зари кисть неутомимого воздуха творит над нею фантастический вымысел. Каждый день до полудня – мирная гладь с муаром нежных течений, дыхание далеких колеблющихся берегов, игра осколками отраженного солнца. И каждый день после полудня – внезапная буря, взметенные тучи вверху, мутная злоба внизу. И бешеная пена на губах волн.

Не бывает никогда ни одного паруса. Нельзя – из-за бурь.

У берега – неуклюжие туземные лодки, с поплавками по обеим сторонам в виде вздутых боков. Притаились на волнах тут же, невдалеке. И только одна царица Охридского озера – моторная баржа «Королевич Марко» – владеет этой водной пучиной без меры в ширину (30 км), без конца в длину (55 км), не боится окриков ветра, громовых туч, перекатов воды.

Качается, накреняется, вертится, дрожит, трещит, стонет – и все-таки идет… Вперед.

Нужно ли говорить, что баржа эта русская? И капитан русский? И все три матроса – русские? А один даже граф?

По живописной горе, увенчанной развалинами римской крепости, спускается к озеру город. Деревянные турецкие лачуги, будто плетения из узких почерневших досок, висят друг над другом, глядят в соседние крыши балкончиками на косых прогнивших подпорках. Над крутыми улицами – наверху тесьма голубого неба; а по бокам, в два и три этажа, черные окна как дыры, и черные дыры как окна, решетки, перила, белье, ковры, панталоны, виноградные лозы, халаты, цветы, кастрюли, метлы, мочала, тряпки, одеяла… И слышно – шуршат внутри: люди, люди и люди. О, глупое социальное животное человек… Ведь, на десятки верст вокруг пусто!

Даже в озеро забрались последние домики. Полощутся в воде позеленевшие ступеньки, дрожат от ласковой волны готовые рухнуть мостки для причала. И бедные дети! За железными решетками окон видны бескровные личики – их некуда выпустить. Двор из четырех каменных плит, от забора до забора распластывается для сушки одна простыня.