Михаил Талалай - Было все, будет все. Мемуарные и нравственно-философские произведения

В общем, материала уже от собственных постоянных сотрудников было более чем достаточно при скромном размере газеты. А тут еще на редакцию надвинулась масса добровольных писателей; беллетристов, поэтов и, главным образом, глубоких политиков, из которых каждый предлагал свой собственный план спасения России. Сначала всех этих авторов, людей нередко очень почтенных и в высоких чинах, я направлял, вместе с их тяжеловесными рукописями, прямо за перегородку к Михаилу Алексеевичу. Но, в скором времени, почувствовав, что от подобного спасения России он сам может погибнуть, Михаил Алексеевич решительно заявил мне, что по состоянию здоровья не в состоянии принимать людей с подобными грандиозными планами и потому просит меня не впускать их в его кабинет.

Пришлось мне самому взяться за это щекотливое дело. И как было трудно изворачиваться, чтобы не обидеть автора, искреннего патриота, проникнутого горячей любовью к родине! Один в своем труде предлагал обратиться к королю Александру, чтобы тот кликнул клич ко всему миру и возглавил крестовый поход против большевиков. Другой рекомендовал создать фонд для покупки аэропланов, снабдить их бомбами и внезапно налететь на Кремль во время заседания советских главарей…

Вообще в редакции вечно толпилось много народа. Помимо сотрудников и авторов-добровольцев, приходили гости, доброжелатели-читатели и политические деятели, желавшие узнать подробности о тех или иных мировых событиях. Все это, конечно, мешало работать, но делало редакцию живым центром общественной жизни русского Белграда.

Особенно многоречив был милейший, но слишком экспансивный, вечно горевший ненавистью к большевикам Николай Николаевич Львов. Бывало, вбежит он в общую редакционную комнату, запыхавшись на лестнице, тяжело дышит, подбегает к ближайшему столу, стучит по нему кулаком и яростно восклицает:

– Господа! Но они – настоящие мерзавцы!

– Кто мерзавцы? – испуганно спрашиваем мы, думая, что Николай Николаевич сообщит нам какую-нибудь сенсационную новость.

– Да они! Большевики!

И затем рассказывает те факты, которые мы сами напечатали в очередном номере.

Я очень любил этого большого честного патриота. Но рукописи его доставляли мне много хлопот, так как одержимый своими чувствами и торопливыми мыслями, автор никогда в тексте не ставил знаков препинания, а ограничивался всюду простым тире, и мне перед отправкой рукописи в типографию приходилось эти знаки ставить самому.

Нередко приходил к нам в редакцию в гости сенатор Т. 208 208 Сергей Николаевич Трегубов (1866-1945) – юрист, профессор уголовного права, сенатор. В Белграде служил в канцелярии русского военного агента, профессор криминалистики Белградского университета, советник югославского Министерства внутренних дел. Очень милый и умный человек, но упорно не желавший примириться с грустными условиями эмигрантского быта. Занимал он в центре города полуподвальное помещение – темную комнату с крошечной передней. Бывало, зайдет к нему какой-нибудь незнакомый русский беженец, узнавший, что сенатор охотно даст бесплатные юридические советы, постучится, и ему открывает дверь пожилой человек в халате, с головой повязанной теплым шарфом, с метелкой в одной руке и с половой тряпкой в другой.

– Скажите, вы – сенатор Т.? – нерешительно спрашивает посетитель.

– Нет, – отвечает повязанная платком голова. – Я сейчас его камердинер.

– А можно видеть его самого?

– Невозможно. Приходите в двенадцать часов, тогда барин вас примет.

Посетитель является к полудню, снова стучит. И дверь отворяет тот же господин, но без платка, без метлы, без тряпки, хорошо одетый, с некоторой величавостью в выражении лица.

– Могу я видеть… – нерешительно начинает гость.

– Да, можете видеть, – прерывает его хозяин. – Это теперь я: барин. Пожалуйте.

И торжественным жестом приглашает посетителя войти в переднюю.

Часто посещал нашу редакцию бывший крупный промышленник, некий К., которому удалось вывезти из России значительную сумму денег в иностранной валюте. Был он человеком жизнерадостным, чрезвычайно энергичным, но любившим вмешиваться во все дела, которые его не касались. Так как был он по существу добрым и отзывчивым, мы прощали ему его настойчивые советы относительно того, как нужно вести газету, какого автора печатать, а какого не печатать. Но зато на сербов он иногда наводил настоящую панику своими советами и распоряжениями на улицах города или в правительственных учреждениях. Чувствуя себя чем-то вроде градоначальника, он подтягивал городовых, когда те плохо следили за уличным движением; сгонял с тротуаров уличных торговцев, если они мешали проходить пешеходам; яростно грозил палкой извозчику или шоферу, когда тот ехал не по правой стороне, а по левой; а в официальных местах, где толпилось много просителей, выстраивал всех гуськом в строгие очереди, причем все это сопровождал громкими приказами и объяснениями на чистом русском языке. Вообще, о том, чтобы все белградские сербы знали русский язык, он заботился неустанно. Как-то раз, сев в вагон трамвая, вручил кондуктору деньги и сказал совершенно ясно и отчетливо по-русски: «Дай-ка, братец, билет то самого конца». И вдруг тот ответил: