Анатолий Курчаткин - Потрет женщины в разные годы

Нина Елизаровна ушла в соседнюю комнату, и Лида погасила свет, тоже легла. Заскрипела под ней раскладушка.

– Спокойной ночи, бабушка, – сказала она.

– Спокойной, Лидушка, – отозвалась та. – Спокойной, Анюшка.

Аня не ответила. Сон опутывал ее, нужно было сделать усилие, чтобы ответить, а у нее не было желания на это усилие.

Бабушка сидела в темноте, слушая дыхание внучек, которое делалось все более спокойным, ровным – все более сонным; сколько так просидела, она не знала – не было ей никакого дела до времени, но вот сон обеих сделался глубок, прочен – ей ли, вынянчившей их, было не понять это по их дыханию, – и она медленными, слабыми движениями обрала с себя плед, смяла кое-как на коленях в комок, поднялась и, держа плед под мышкой, стараясь не произвести ни малейшего шума, двинулась на кухню.

На кухне она включила свет, зажгла огонь под чайником и в ожидании, когда вода закипит, села на табуретку, вновь закутавшись в плед.

– Ну, испугались-то, когда я про смерть давеча… – проговорила она вслух негромко, глядя на трепещущие под засипевшим чайником голубовато-красные язычки пламени. На лице ее при этих словах появилась прежняя счастливо-блаженная улыбка. – Не понимают. Как належалась-то… вот уж горюшко. Да намолчалась… Как колода какая. Належаться так-то да встать – счастье какое, слов не подберешь… Долдонят все: счастье да счастье… не знают, где оно. А оно – вот оно. – Она беззвучно засмеялась и вздохнула. – Как живут-то… в страхе, как в коконе. Одна все неровней боится быть. Что подомнут ее под себя, воли ей не будет… тюрьму для себя из воли своей сделала. Другая простоты опасается, цели да смысла ищет, выдумает их – и камнем на шею себе, головы не поднять. А у той… вообще смех: от бедности шарахается, ну, как в заплатанном ходить придется?! – Она помолчала, все так же глядя на голубовато-красное пламя и незаметно для себя мелко тряся головой. – Откуда ему, счастью, быть, если всё в страхе да страхе. Из страха что, разве путное что соткешь? Живи, работай, люби да рожай, в ненависть окунуло – сумей выбраться. Вот тебе тут и воля твоя, и смысл… а бедность не порок. – Она снова посмеялась беззвучно. – Думают, счастье – все время в какой-то радости быть. Прямо пьянешенькой от нее с утра до вечера каждый день. А счастье что… если вспомнить есть что. Как любил да работал, как тебя в серный котел окунало, а ты выбрался. Умел это – вот и счастье: есть что вспомнить…

Чайник закипел, ударив из носика тугой белой струей пара, и бабушка поднялась, дотянулась до плиты, выключила газ. Не нужен ей был кипяток, не собиралась она пить никакого чая, непонятно зачем и зажигала огонь.

Она опустилась обратно на свое место и снова взяла кромки пледа руками, чтобы не распахивался на груди.

– Вот ведь так мне все это ясно – как писаное передо мной лежит, – почему им непонятно? Или оттого, что я уж старуха? Что мне край открылся? Перед краем это только и открывается? А живешь – и все как во тьме, тычься руками, ощупывай углы, куда выведет? – Она помолчала и затем, повернувшись к полузашторенному окну, глядя сквозь стекло в черную немоту ночи, прошептала истово: – Господи, дай им мудрости, одари ею, раздвинь тьму…

Но вообще же больше всего ей хотелось сейчас, чтобы ночь поскорее кончилась и наступил день – тогда бы она отыскала свою одежду, оделась и принялась топтаться по хозяйству. Конечно, она еще не здорова по-настоящему, сил у нее недостаточно, чтобы взять, как то было до болезни, весь дом на себя, но сделает то, сделает другое – все помощь Нине да девочкам, все облегчение им. Страшно, страшно ей хотелось, чтобы поскорее наступил день. Раз судьба распорядилась так, раз снова встала на ноги – нужно было работать, приносить пользу, какую можешь, и ей не терпелось.

Велика Москва. Боже, до чего велика она… Занесет в полночный час куда-нибудь в дальний ее конец, опоздаешь в метро, упустишь последний автобус или троллейбус – ну, добирайся до дому пешком; да разве же доберешься. Но не стоять ведь на месте – пойдешь. А такси, как водится, нет и в помине, а то промчит стремительно мимо – полно уже там голов. И будешь все идти и идти – и час, и два, темные молчаливые глыбы домов вокруг, в девять этажей, в четырнадцать, а то и во все двадцать с лишком, и лишь кое-где просквозит эта спящая глыба светящимся желтым окном – что там за ним: гульба ли, беда ли какая, всполошившая людей среди ночи, или озарение гения, фиксирующего то летящей скорописью на подвернувшемся под руку клочке бумаги?