Юрий Убогий - Что было, что будет

— Что с пристройкой к дому решили? — спросил Кузьмич сына и невестку.

— Не знаю… — замялся сын.

— Зато я знаю! — Кузьмич пристукнул по столу кулаком. — Будем начинать! Вас не подтолкни, вы и не почешетесь. Завтра же фундамент под нее разметим. Лесу выпишем, досок на пол и потолок, шиферу…

— Чего спешно так? — усмехнулась Дарья. — Вино подгоняет, что ли?

— При чем здесь вино? — обиделся Кузьмич. — Делать, значит, делать, я так понимаю. Хватит нам тесниться, широко надо жить. До зимы под крышу подведем, а будущим летом отделаем. Так или нет?

— Так-то так, — пробормотал Михаил. — С деньгами вот только…

— Будут деньги! Картошку осенью сдадим, кабанчика одного. А пока из брильянтов, ваших можно что-нибудь продать. А? Сами ведь говорили…

— Сделаем, — неожиданно легко согласилась невестка.

— Вот и молодец! Что ж, по такому поводу и выпить не грех. За нашу стройку! Чтоб все вышло, как хочется!

Кузьмича нисколько сейчас не пугали предстоящие хлопоты и потная, тяжелая работа. Ему даже приятно было представлять все это. Ведь для будущего сына надо постараться, для того, чтобы простор ему в доме был.

А потом пели, и тон здесь задавала невестка. Слушая ее сильный, резкий, жесткий голос, Кузьмич чувствовал, что у него озноб идет по коже. Сам он лишь подпевал, гудел тихонько, но зато с пронзительной яркостью воображал то, о чем говорила песня. Невестка пела сегодня самое его любимое: «По диким степям Забайкалья»… «Степь да степь кругом»… Слушая и подпевая, Кузьмич прямо-таки видел себя и бродягой, оборванным, голодным и измученным, бредущим по голой, дикой степи; и ямщиком, замерзающим в метель. Ему и горько было, и сладко переживать все это. Он чувствовал, что душа его расширяется, что он не только здесь, у себя дома, но и в прошлом, в той степи и той метели, и одновременно почти будущее мерещилось ему, простираясь вдаль, рисуя образ ребенка, сына. Когда же невестка тихо и с особенной значительностью запела: «Дымилась роща под горою…», Кузьмич прикрыл ладонью лицо да так просидел до конца песни, смаргивая слезную пелену. Ему казалось, что вот еще, еще одно небольшое усилие воображения и памяти и он услышит грохот разрывов и треск очередей, ощутит пороховую гарь и запах свежевзрытой снарядами земли. Едва невестка умолкла, как Кузьмич встал и вышел на крыльцо.

Когда он увидел свой двор, свой сад, а там, дальше, пологий, зеленый спуск к реке, и саму реку, и хлебное поле на другой ее стороне, и низкое, малиновое солнце, и розовеющие вокруг него облака, то ощутил это таким внятным, близким и родным, что, казалось, отвернись или закрой глаза, и все останется в душе, в памяти, но лишившись ни единой мелочи, черты, оттенка. И реальный, действительно существующий мир и тот, каким он мог воскресить его в воображении, становились как бы равнозначны и равновелики, уравновешивали друг друга и разделяющая их грань была неощутима почти. И Кузьмич подумал вдруг, что, уйдя в конце концов в иные, нездешние, пределе, он, может быть, унесет с собой все это, ничего не утратив, не потеряв. В полный же, окончательный разрыв с жизнью и миром никак не верила сейчас размягченная его душа…

Сзади тихонько подошла Дарья.

— Ты что это тут?

— Так… Курю.

— А застолье чего затеял? — По голосу, не глядя, Кузьмич почувствовал, что она улыбается. — На радостях?

— Угадала.

— Не рано ли? Я ведь ничего пока тебе не обещала.

— Пообещаешь, — сказал он упрямо.

— Ишь ты какой! Мое ведь это прежде всего дело.

— Твое, конечно, — кивнул Кузьмич. — И мое.

— Ты все это серьезно, Вань?

— Да неужели ж нет! — крикнул Кузьмич. — Ты в толк возьми — это жизнь впереди! Интерес! Перспектива!

— Ладно, ладно, утихомирься. Хмельноват ты для такого разговора. Потом… Пойдем-ка лучше к столу.

Сын с невесткой о чем-то спорили. Лица у них были такими мелочно-раздраженными, что Кузьмичу стало неприятно. Уж очень большой показалась ему разница между тем, что он ощущал сейчас в своей душе, и тем злым и никчемным, что происходило между ними. Не садясь за стол, он вышел в соседнюю комнату, достал проигрыватель, разыскал старую, тяжелую, послевоенного выпуска пластинку с плясовой музыкой и поставил ее. Послышались сначала вкрадчивые, а потом все более сильные, быстрые, подмывающие звуки «Барыни». Кузьмич с удовольствием чувствовал, как они освежают, бодрят, тормошат его, заставляя невольно поводить плечами и напрягать мышцы ног. Музыка вторгалась постепенно и в ход его мыслей, и они подстраивались к ней, шли в ее ускоряющемся, раскатистом ритме. «Будет сын… Будет… будет…» — вновь и вновь, повторяясь, мелькало у Кузьмича в голове.