Юрий Убогий - Что было, что будет

Сигов подошел, все так же добродушно, ласково улыбаясь. Кузьмич поманил его на улицу, за калитку.

— Будем когда-нибудь с этим кончать? — Он показал рукой на щебень, песок, трубы.

— Ну а как же, — отозвался Сигов, невинно помаргивая. — Все в дело пойдет потихоньку.

— Потихоньку, говоришь… А народ будет тем временем спотыкаться, да обходить добро твое, в грязь, понимаешь, лезть. Нет уж, дорогой, ты это убери не потихоньку, а сразу, день сроку тебе даю.

— Что ты, ей-богу, Кузьмич… — протянул Сигов с обидой и недоумением. — Ерунда же ведь. Вон и место есть по краю пройти. О чем речь?

— Речь о том, что не надо таким умным быть. Двор, он, понимаешь, поганить не хочет хламом всяким, так на улицу его вываливает, людям под ноги.

— Да уберу, уберу, что ты о пустяках волнуешься?

— Это не пустяк, это к людям неуважение. Табличка-то у тебя, ишь, красуется, а ты ей не соответствуешь. Так что давай, исправляй положение…

Конькова, возившегося в моторе своей голубой «Колхиды», Кузьмич увидел издалека и нахмурился. На редкость он не любил этого человека. Встречаясь, весь напрягался от острой, до тошноты прямо-таки доходящей неприязни к нему.

Коньков был могучий мужик с тяжелым, до оцепенелости неподвижным лицом и глубоко посаженными, светлыми, немигающими глазами, взгляд которых, упорный и угрюмый, казалось, продавливал окружающее. Руки Конькова с клешневатыми, всегда как-то странно подогнутыми пальцами почти доставали колен, и поэтому в походке его и фигуре мерещилось что-то обезьянье. Жил он с женой и одиннадцатилетней дочерью. Дом его был под стать и его внешности и характеру: серый, неприветливый, с узкими, как бойницы, окнами.

Примерно раз в месяц Коньков напивался, и тогда, проходя мимо его дома, можно было услышать рычащий, утробный его голос, выкрикивающий ругательства, и испуганные женские голоса и плач. А потом, на другой, на третий день случалось встретить на улице жену Конькова Любу, худую, сутулую женщину, прикрывавшую краем косынки синяки на лице. Позавчера Кузьмич как раз ее и видел: идет, неверно переступая, от людей сторонится, клонит к груди голову. Кузьмич подумал, что надо бы со всем этим что-то делать, меры принимать — совсем ведь забил бабу мерзавец. Только вот что сделаешь? Ни в милицию, ни еще куда-нибудь она не обращается, а по собственному, так сказать, почину в семейные дела лезть тоже не с руки…

Когда Кузьмич приблизился к Конькову, тот стоял, вытирая ветошью руки, и смотрел навстречу. Кузьмич не спеша шел, отвечая ему таким же упорным взглядом, и черты лица Конькова, становившиеся все резче и определеннее, начинали вызывать у него знакомое чувство отвращения. Он решил так и пройти мимо, не здороваясь и не отводя от Конькова глаз, но тот сказал неожиданно:

— Привет, уличком! Погодь, не спеши, вопрос к тебе есть.

— Ну…

— Не нукай, не запрягал. Ты канаву вон там вон видел?

— Ну видел, дальше что?

— А то, что я сейчас еле через нее перетянул. В сухое время, учти. Дождик побрызгает — все, запечатана будет твоя улица.

— На днях сделаем, решено уже. Еще вопросы есть?

— Нет, гуляй пока.

— Тогда у меня есть вопрос. — Кузьмич понизил голос, и поэтому слова его прозвучали с особенным каким-то значением. — До каких пор ты жену свою избивать будешь?

Обычно неподвижное лицо Конькова зашевелилось: брови поползли вверх, глаза расширились, губы сжались.

— Ты что… — почти прошептал он. — Ты куда это лезешь…

Кузьмич, не отрывая от него взгляда, почувствовал нарастающее, злое удушье и одновременно прилив сил и упорства в теле и душе. Он трудно втягивал через стиснутые зубы воздух, и ему казалось, что с каждым вздохом он словно бы растет, становится шире и выше, а Коньков в его глазах съеживается и мельчает.

— Не прекратишь, я вмешаюсь, — проговорил он, разделяя слова.

Коньков шагнул к Кузьмичу вплотную и захрипел:

— Ты, гнида старая! Твое дело мусор на улице убирать, понял? А то я тебя…

Кузьмич не увидел, а скорее угадал, что рука Конькова медленно тянется к его горлу, пошевеливая толстыми, грязными пальцами. Тогда он, так же медленно и почти не глядя, протянул руку к лежавшему рядом, на крыле машины, гаечному ключу и сжал его. Ему продолжало казаться, что он с каждым вдохом растет и растет, наливается силой и становится больше, крупней Конькова и что теперь, может быть, и ключ уже не нужен, теперь он его прихлопнет, если надо, одной своей голой рукой. Он сделал легкое, едва приметное движение навстречу Конькову, и тот как-то сразу обмяк, назад качнулся. Краснота с его лица схлынула, вытаращенные глаза потухли, сузились, будто втянутые внутрь.