Дженни Даунхэм - Пока я жива [litres]

Наверно.

— Я заварю чаю, — отвечаю я.

На блюде лежат песочное печенье, пакетики с сахаром и молоком. Комната и правда очень уютная. Дожидаясь, пока чайник вскипит, я смотрю в окно. Двое мальчишек играют на набережной в футбол. Идет дождь, и мальчики подняли капюшоны. Не представляю, как они ухитряются различать мяч. Мы с Зои только что были там, на ледяном ветру. Я держала Зои за руку.

— Из порта корабли каждый день отправляются в круиз, — сообщаю я Зои. — Может, они плывут в дальние теплые края.

— Я лягу поспать, — отвечает Зои. — Разбуди меня, когда закончишь.

Но она не поднимается со стула и не закрывает глаза.

Мимо окна проходит семья. Папа толкает перед собой коляску; девчушка в розовом блестящем плащике крепко держится за мамину руку под дождем. Девочка промокла и, наверно, замерзла, но она знает, что скоро вернется домой, обсохнет и согреется. Выпьет теплое молоко. Посмотрит детскую передачу. Наверно, съест печенье и пораньше отправится спать.

Интересно, как ее зовут. Рози? Эмбер? Мне кажется, в ее имени должен быть цвет. Скарлет?

Я не собиралась этого делать. Даже и не думала. Просто пересекла комнату, подошла к шкафу и открыла дверь. Нечаянно задела вешалки, и они забренчали. В нос мне ударил запах сырой древесины.

— Они там? — интересуется Зои.

Дверь изнутри ослепительно белая. Они все перекрасили. Я ковыряю краску, но она не отходит. Она такая яркая, что отражение комнаты дрожит по краям. Каждые несколько лет мы исчезаем.

Зои вздыхает и откидывается на спинку стула:

— Тебе не стоило смотреть.

Я закрываю дверь гардероба и возвращаюсь к чайнику.

Заливая кипятком пакетики с чаем, я считаю в уме. Зои на четвертом месяце. Плод развивается девять месяцев. Ребенок родится в мае, как и я. Люблю этот месяц. В мае два праздника. Цветет вишня. Колокольчики. Стригут газоны. Запах свежескошенной молодой травы навевает дремоту.

До мая сто пятьдесят четыре дня.

Из глубины темного сада к нам подбегает Кэл.

— Еще, — требует он, протягивая руку.

Мама открывает стоящую у нее на коленях коробку с фейерверками, заглядывает внутрь, словно выбирая шоколадку, осторожно вынимает петарду и, прежде чем отдать Кэлу, читает, что написано на этикетке.

— «Заколдованный сад», — сообщает она ему.

Зажав в руке петарду, Кэл бегом возвращается к папе. Голенища его резиновых сапог шлепают друг об друга. Лунный свет просачивается сквозь крону яблони и брызгами разлетается по траве.

Мы с мамой принесли из кухни стулья и сидим рядышком у задней двери. Холодно. Изо рта идет пар. Настала зима, от земли тянет сыростью, словно жизнь замерла и все в природе затаилось, чтобы сберечь силы.

— Знаешь, как страшно, когда ты уходишь, не сказав никому, куда собралась? — спрашивает мама.

Я фыркаю. Мама и сама большая мастерица исчезать. Она с удивлением смотрит на меня, очевидно недоумевая, чему я смеюсь.

— Папа сказал, что, вернувшись, ты спала два дня напролет.

— Я устала.

— Он с ума сходил от страха.

— А ты?

— И я.

— «Волшебный сад»! — объявляет папа.

Неожиданно раздается треск, и в воздухе распускаются огненные цветы, растут, падают и увядают в траве.

— Ах, какая красота! — восхищается мама.

— Скучища, — кричит в ответ Кэл, вприпрыжку подбегая к нам.

Мама снова открывает коробку:

— Хочешь ракету? Может, она окажется лучше.

— Ракета — это здорово! — Кэл ликующе обегает сад и отдает ракету папе. Вместе они втыкают палку в землю. Я думаю о птице, о кролике Кэла. О всех живых существах, умерших в нашем саду; теперь их скелеты теснятся под землей.

— Почему ты решила поехать именно на море? — интересуется мама.

— Просто захотелось.

— А почему на папиной машине?

Я пожимаю плечами:

— Вождение было в списке.

— Видишь ли, — начинает мама, — ты не можешь все время делать то, что тебе захочется. Нужно думать и о других. О тех, кто тебя любит.

— О ком?

— О тех, кто тебя любит.

— Сейчас рванет, — предупреждает папа. — Зажмите уши, дамы.

Ракета разрывается с оглушительным грохотом, который отдается где-то внутри. Звуковая волна разливается по жилам, пульсирует в мозгу.

Мама никогда не говорила, что любит меня. Ни разу в жизни. И наверно, уже не скажет. Сейчас это вышло бы слишком наигранно, слишком жалостливо. Нам обеим стало бы неловко. Иногда я представляю себе, что происходило между нами, когда я еще лежала, свернувшись, у нее в животе. Но задумываюсь я об этом нечасто.