Надежда Нелидова - 12 часиков [сборник]

– Наша новая санитарочка! Прошу любить и жаловать.

Все доброжелательно кивали, улыбались и дружно выражали сожаление, что Аня поработает только полтора месяца. Особенно мужская палата сожалела.

Мужская здесь была одна: травматологическая. «Сельские мужики болеть не любят. Если только совсем прижмёт, или ЧП», – объяснила Валентина Ивановна. Аня, проходя мимо курилки, слышала вслед восхищённый присвист:

– Офигенная девушка!

– И прикид такой… Ничего.

Аня ещё не успела переоблачиться в белый халат. На ней была низко срезанная полупрозрачная блузка, тугие голубые джинсы.

– Слышь, как раз книжку читаю: «Ифигения в Авлиде». А у нас теперь своя Офигения в прикиде!

Дневная смена – от заката до рассвета, 12 часов. Ночная – день через два: отсыпной, выходной. Чем хороша работа санитарки – смена пролетает как одна минута. Не успеешь заступить – уже вечер. Или утро. «Аня, заработалась?! Домой пора».

Горшки, судна, утки. Смена белья. Умывание-подмывание, кормление лежачих. Еду нужно нести на коромысле из пищеблока. Два десятилитровых ведра: в одном огнедышащий рассольник, в другом гора котлет с гарниром. Потом за компотом.

Судна, горшки, утки. Мытьё посуды – трижды в день. Влажная уборка палат и коридоров – утром и вечером. Операционных – по мере надобности. Утки, судна, горшки. И всегда на подхвате у докторов, сестричек и больных: «Анечка, принеси». «Анечка, подай».

В первый день старшая медсестра схватила Анину руку холодными, сухими до мороза по коже, пальцами:

– С ума сошли?! В стерильном отделении! Немедленно остричь ногти!

Зато и втройне приятно было через неделю услышать за спиной её негромкое:

– Молодец, грязной работы не чурается. Я думала, эта фифа от нас через два дня сбежит.

Среди Аниных обязанностей была даже такая, уютно-домашняя: выпекание картофеля для сердечников. Природный источник калия. Мыла, резала на кружочки, обязательно с кожурой. Переворачивала ножом на раскалённой плите золотистые ароматные дольки. Можете представить такое в городской больнице?!

Когда на улице было дождливо и холодно – топили большую печь в приёмном покое. Колка дров – тоже обязанность санитарки. Ну, тут не было отбоя от скачущей как кузнечики травматологии. Лишь бы целые руки: соскучились по мужицкой работе. Бахвалились, приседали, крякали, ухали. Раскалывали чурки «как сахарок»: с первого раза. Рисовались друг перед дружкой силой и меткостью ударов. Сложили поленницу на загляденье.

Напарница Люда не зло подколола-позавидовала:

– Небось, мне так прытко не помогают. То ли дело, молоденькой да хорошенькой.

Для Ани Люда стала маяком, путеводной звездой. Ангелом-хранителем и опытным вперёдсмотрящим в её первых санитарских шагах.

Вот стремительно прошёл мимо молодой, воображающий о себе хирург. Он всегда ходил быстро, так что полы халата разлетались и овевало ветром лицо. Сухо, неприязненно бросил на ходу:

– Почему больная П. до сих пор не помочилась?

– Я не…

– Чтобы через полчаса больная П. помочилась.

Больная П. – очень корпулентная женщина. Её кровать округло возвышалась посреди прочих коек как большой холм. У Ани до сих пор болела спина, после перекладывания больной П. с каталки на кровать. Она вокруг неё только что в шаманской пляске не кружилась, в бубен не била. Беспомощно умоляла:

– Ну, миленькая, поднатужьтесь! Пожалуйста, пописайте!

Люда посмотрела-посмотрела на её мучения. Принесла кухонный чайник, соблазнительно зажурчала между мощных чресел тонкой струйкой в судно. Ласково, как маленькой, зазывно пела-приговаривала: «Пись-пись-пись!»

Через минуту больная П., опорожнившись, сладостно охала и стонала. Аня, боясь расплескать, несла тяжёлое тёплое судно в уборную – как драгоценность, как живое существо.

В ту же ночь привезли парня, воющего от боли. Кровь из него хлестала, будто из резаного поросёнка, залила весь пол в приёмном покое. Парню в пьяной драке ножом полоснули лицо. Щека висела на лоскуте, расползались разорванные губы.

Призванный на помощь сторож ухватил разбрасываемые в воздухе ноги. Они с Людой навалились с двух сторон на бьющегося парня.

– Убью! Лекарь, сука, что ж ты на живую шьёшь, гад… Твою так и эдак в душу!

Хирург невозмутимо работал тонкими, как у пианиста, резиновыми пальцами. Кривая иголка с кетгутом ловко сновала туда-сюда. Холодно вскинул серые глаза поверх голубой маски-лепестка:

– Тебя наркоз не возьмёт, только добро переводить. Ты же насквозь проспиртован. Впредь башкой соображать будешь…