Константин Куприянов - Зверь выходит на берег

Вдруг Ольга подняла руку и вцепилась в стакан. Гриша отшатнулся от неё, попытался оторвать от себя, она вонзила ногти в его ладонь. Поднялся ветер, высушил слёзы на его щеках, он отрицательно мотал головой и пытался пятиться, но Ольга настойчивее тянула его к себе и смотрела прямо в глаза, а всё вокруг померкло... вместо солнечных лучей на волосы и плечи её лил ледяной октябрьский дождь, сверкали немые молнии, пахло травой, сырым сеном, горячим женским желанием. Свинцовые сумерки расползлись из её души, заволокли небо, и Грише показалось, что он понял. По исцарапанной руке, в которую она намертво вцепилась, потекла кровь, он выронил стакан и вдруг повиновался, прижался к ней. Ольга очнулась.

— Я никогда в жизни не кричала, по-настоящему не кричала. Я и не знаю, как мой крик звучит. Слышу его в ушах, а дать волю не могу,— часто дыша, прошептала она.— Что же это со мной?..

Опустив взгляд, Ольга увидела, что её платье испачкано несколькими свежими пятнами крови. Гриша, открыл рот, чтобы ответить, но Ольга отвернулась и пошла прочь.

Вечером, сделав перерыв в домашних делах, она дошла до берега реки и взглянула на мост. Уже несколько лет как по нему запретили ездить, одна из опор едва держалась. Сорино лежало в низине, весной, осенью и в пасмурные дни лета ту часть деревни, которая была ближе к реке, заволакивали густые туманы. В засушливую погоду на крышах домов оседала тяжёлая пыль, почитавшаяся многими за ядовитую, чуть не радиоактивную: сносило её с химзавода, из города в десяти километрах выше по реке. Имелось и народное средство против вредных выбросов: улыбчивая бабушка Шпротовна продавала специальное масло, защищавшее-де от испарений, пыли, если вовремя мазать лицо и руки.

Ольга посмотрела на запад, где под пурпурным облаком виднелись острые трубы, из которых валил дым. Очень хотелось кричать — воде, закату, далёкому городу: «Да заберите же вы меня, здесь ничего нет!» — но ведь это уже неправда... была эта боль — двухлетней давности и сегодняшняя — ослепляющая, оглушающая, оставляющая следы крови на платье, оставляющая чувство, что ни до этого дня, ни после ничего не существовало, а тогда-то жизнь побыла ... Ольга, не проронив ни слова, хотя многое могла порассказать реке, пошла домой.

Через месяц, когда о туманах позабыли, дороги замела пыль, к Ольгиному дому пришёл Гриша. Надел поношенный отцовский костюм, раздобыл где-то букет и начал теребить цепь, смыкавшую калитку с забором. Несколько минут она неподвижно стояла у окна, опять их глаза встретились, но за толстым стеклом, отдалённый просторным двором, её взгляд не имел того гипнотического действия. Гриша лишь минуту смотрел на неё, а затем яростно затряс цепью и крикнул:

— Пусти!

Она прижала ладонь к стеклу, прошептала:

— Да погоди же,— и бросилась в соседнюю комнату.

— Мама, мама! — заторопилась она.— Посмотри на меня, ну пожалуйста,— ей казалось, что удары её сердца сотрясают пыльный рыжий закат.

Мать упрямо глядела на солнце.

— Ты же так ослепнешь! — она задёрнула шторы.— Посмотри, ну! Там Гриша пришёл. Помнишь Гришу? Зовёт меня.

Ольга закрыла плечи бежевым платком с серебристым узором и, худенькая, белолицая, сделалась похожей на призрака. Мать нехотя перевела на неё слезящиеся больные глаза. Тонкие губы были крепко сжаты, рука мелко дрожала. Ольга опустилась перед ней на колени:

— Хочешь сказать, да?

На журнальном столике рядом с постелью, где мать неподвижно лежала уже второй год, всегда были готовы карандаш и блокнот. За это время она исписала лишь три его четверти.

«Гриша, дóкторов?» — спросила мать.

— Да,— живо закивала Ольга.

«Влюбилась, что ли?» — при этих словах нажим материнской руки чуть усилился, и злая усмешка полыхнула в неподвижных зрачках.

— Не знаю,— растерялась Ольга.— Больно с ним. Но думаю и понимаю: без него ничего и нет...

«Тогда шкатулка»,— мать перевела взгляд на ту часть ковра, которую пересекал осколок солнечного луча.

Ольга с трепетом извлекла из-под половицы-секрета маленькую коробочку с драгоценностями. Это всё, что осталось от сбережённых на храм подаяний: за последние пару лет тайник изрядно опустел.

«Серебро»,— вывела материнская рука.

Нажим был до того слабым, что, не будь карандаш остро заточен, не удалось бы разобрать ни буквы. Для Ольги материнский голос, чем бы сдавлен он ни был — болезнью ли, шумом ветра, смертью,— всегда оставался громовым раскатом.

Она вышла на улицу в белом платье, с серебряной нитью на шее, в серебряных серьгах с жемчугом, с полосками серебра на указательных пальцах и замерла в нерешительности.