– Ща допьем, все тебе объясню. Как я забыла, вас же в Европе круглые сутки зомбируют!
Промолчала: а вас в Неевропе? И, пока бежала к Марусе – показалось, что детка всхлипнула, – преодолела не час и не день, толщу лет, размолвок, несовпадений, обид, заповедник домашних скелетов, реку Стикс… И когда Маруся ей улыбнулась, Лиза в ответ заревела беззвучно, но в три ручья. Потому что они не виделись вечность, потому что весь мир состоял из двух неравных частей и самую лучшую и родную она сейчас держала в руках. А слезы лились и, чтобы придумать им объяснение, стала пылко жалеть, что перестала Марусю кормить в год и месяц, а могла бы и до сих пор, это было такое на слова не разлагаемое блаженство, а уж когда Маруська научилась ладошкой мять грудь, добывая еду еще не в поте лица, но уже в совместном усилии, – вы вдвоем наполняли вселенную, вы этой вселенной и были, ее токами, соками, ростом, преображением, разделенностью и нераздельностью. Почему-то с Викешкой по глупости лет все это нездешнее, невероятное она проморгала – и теперь не могла начувствоваться, насмотреться, наизумляться телесной небесности происходившего… И детка вдруг тоже все разом вспомнила, причмокнула и потянулась к груди. Пришлось ее, сладкую, зацеловать, обмануть бутылочкой с лимонной водой. И да, моя Мурочка, папина Русечка, до чего же тебе досталась рассеянная мамаша, тихо-тихо, только не зареветь, тети Эли нам здесь еще не хватало, ой, какой же у нас переполненный памперс, тихо-тихо, мама уже меняет и попочку мажет – что папа про попу Руськину говорит? горошинка-хорошинка – съем, съем, съем… Вот мое солнышко и просияло!
Пока кормили Марусю бульоном с лапшой, породнились до неприличия. Сначала Эля без спроса их сфоткала, потом обнаружила какие-то залысинки на висках, общие с Тимом, и одинаково загнутые мизинчики на ноге. Потом ее повело на воспоминания: как носила, как ехала с мамой в роддом, а таксист в полуобмороке все оборачивался назад: не родила ли в машине? А Эля его умоляла смотреть на дорогу. Страсть, как они с мамой всего натерпелись, приехали, а головка уже между ног! И Эля приставными шажками по коридору, а нянечка ей каталку навстречу катит. Родила – как яичко снесла, говорят, с первороженицами такое редко бывает. Немного только запыхалась, а разорвалась только на самое чуть. И когда ей Тимочку на живот положили, на нее такое блаженство снизошло, такое с ней благорастворение случилось…
Такое же, как и с Лизой? И слово-то какое удивительное нашла. Но тут, слава богу, в двери провернулся ключ. Лиза уже отчаялась дождаться. А дождавшись, отчаялась еще больше. И чтобы не видеть, как они будут с Элей что – ручкаться? целоваться? – показалось, что он сейчас обязательно с головой зароется в эту необъятную Элю, будто шмель в розовый махровый пион, – и, поскорей подхватив Марусю под мышку, бросилась к лифту. Только успела расслышать тихое, виноватое папино: он, конечно, сорвиголова, но все-таки не настолько? И Элино громкое, чуть хмельное: я растила его патриотом!
На улице было душно. Еще не успели сойти с крыльца, как подосланный мамой Викешка на одном дыхании прокричал в телефон: дедуля доехал? дай ему трубку, мне надо его спросить!.. Лиза без задней мысли: о чем? А ребеныш, потому что был пойман на лжи, не своей, а бабулиной: ты что, что – мне не веришь? она мне не верит! – и сунул трубку бабуле. А сам ударил палкой по столу и еще по чему-то гулкому, тазу или ведру – ну да, мама хотела сегодня варить яблочное варенье. И что-то стеклянное пнул ногой. На крике «не смей» мама нажала отбой. И Лиза, сказав себе: ну а теперь немного заслуженной анестезии, – стала смотреть на Марусю, как она аккуратно поднимает листочки с асфальта, осиновые, по краям опаленные красным, как ахает каждому, будто грибник мясистому боровику, с благоговением замирает перед новым, казалось бы, точно таким же. И вдруг поняла, что дети видят мир с иной зоркостью, может быть, гениальной, как у Леонардо да Винчи, – он рисовал завихренья воды с такими нюансами, которые обыденный глаз различает только в рапиде. И Маруся бы тоже – удержи она в руке карандаш. Это были не мамские бредни. Лиза помнила – сколько ей было тогда: наверное, три, – как приехавшая к ним в гости бабуля ведет ножом по масленке, чтобы сделать ей бутерброд, а из-под ножа вылетают птички, выпрыгивает кот, выбегает олень. А когда подросла, как ни старалась: просто масло, просто сбежавшееся гармошкой. Детство – ведь это еще один трип, самый ранний – тот, который не помнишь. И целую жизнь видишь его кусочки во сне и не понимаешь, откуда все они родом.
Читать дальше
Конец ознакомительного отрывка
Купить книгу