Алексей Камышинцев - Начало осени

— Кончай психовать! — Максимов бодрился. — Сейчас отдохнем, видишь — комель из-под снега торчит, и пойдем помаленьку.

Невдалеке чернел широкий срез. Они уселись, тесно прижавшись друг к другу.

— Откуда на болоте пни, кому здесь деревья валить понадобилось?

— Это еще немцы пленные лежневку делали, мне старшина пятой роты рассказывал, — пояснил Шурик. — Вот пни и остались, там где земля потверже.

— Куда ж ее гнали, лежневку-то?

— На Бурейск. Прошлым летом мы в поселок ходили, бревна под водой видели — серые такие, толстые…

— Много, наверное, тут костей осталось, — предположил Максимов.

— Вот наши еще прибавятся, — невесело усмехнулся Шурик.

— Брось ты паниковать, выйдем к отряду, обогреемся…

— Ни хрена мы никуда не выйдем… Манометр понадобился! Да пусть бы он взорвался, котел этот!

— Как там в присяге сказано, а? Стойко переносить все тяготы и лишения воинской службы… Давал присягу? Теперь сиди и не рыпайся!

Максимов шутил, но и ему сейчас, когда надежда на возвращение в отряд таяла, как снег в горсти, все их заботы и хлопоты казались такими мелкими, нестоящими. Было бы из-за чего пропадать! Да плевать на все: он сейчас, прямиком отсюда, потопал бы хоть в дисциплинарный батальон, хоть в тюрьму, если бы знал точно, что дойдет. Ему вспомнилась песенка, какую пел жулик последний на всем свете:

Фильм крутили в прошлое воскресенье. Он толкнул локтем Шуру:

— Помнишь, про жулика кино показывали, там еще песенка такая… — Он хотел поделиться своими соображениями, но Шурик только пробормотал сердито:

— Какие тебе еще песенки… — и выругался.

Если Максимова раньше трясло от холода, то теперь он просто окоченел. Говорить не хотелось, наваливалось безразличие ко всему. Он посмотрел на соседа — тот сидел, низко опустив голову. Подкрадывалась, мягко дыша теплом, опасная сонливость.

«Спать нельзя, — вяло соображал он. — А где же эта Медведица?»

Он повел глазами, и в эту секунду, как ему показалось, в небе зажегся ярко-желтый огонек. Иглой прошила мысль:

«Костер… Костер на сопке!»

— Шура, костер! — Максимов вскочил, откуда силы взялись, треснул друга рукавицей по загривку.

Тот проснулся. Они стояли и смотрели на пляшущий — совсем близко! — огненный язычок. Прямо над ним повис приколоченный серебряными гвоздями к черному небу ковш Большой Медведицы.

— Эх ты, — Максимов уже смеялся, — астроном хренов! Ковш справа, ковш слева… Куда бы мы теперь пришли, если бы топали в твою сторону? В Хабаровск?

— Да иди ты!.. — Шурик заметно оживился. — Сам-то к «железке» путь тоже по звездам угадывал. Так бы и драл до Владивостока!

Застывшие ноги поначалу плохо слушались, но, размявшись, солдаты пошли ходчее. Начался болотняк, у подножия сопки переходивший в красный лес. Костер стал не виден, да теперь он и ни к чему — распадок переходил в подъем. Вот она — сопка!

…Энергию дали, как обычно, под утро. Котельная низко гудела моторами — работали оба котла. Шурик сидел в санчасти, где фельдшер мазал ему опухшие ступни ног какой-то вонючей гадостью. Васька отсыпался в теплушке на верхних нарах, ему пришлось-таки ночью здорово покрутиться, а Максимов, подбросив уголька в топки, вышел на воздух. Он уже знал, что костерок тот развел под своим бульдозером парень из третьей роты. Ночью на их объекте, в котловане, пласт земли оплыл, к утру его надо было убрать. Иначе у бригады месячный план горел, а за это в стройбате по головке не погладят!

В большом старом сквере, где на длинных скамьях с вальяжно выгнутыми спинками и чугунными ножками отдыхают, закусывают, спят, читают газеты пенсионеры, командировочные, цыгане, сбежавшие с уроков школьники, тунеядцы, студенты и алкоголики, встретились Ремез и Леха. Присели на свободную лавочку.

— И ты говоришь, отдаст зверь сто грамм за тридцатник? — продолжает Леха прерванный разговор. Он совсем еще пацан, вихры торчат. Пятнадцать лет ему исполнится только осенью.

— Отдаст, ему деньги нужны, — подтверждает Ремез, парень лет восемнадцати, невысокий и щуплый, с невыразительным, точно из серой глины вылепленным лицом, на котором тускло светятся оловянные глаза. — А планчик ништяковый… Это можно башей с полсотни навертеть, если на три мастырки каждый. Тут же их толкнуть и еще брать весом, пока зверь тот не уехал.

— А ты к нему вхож, к зверю-то? — спрашивает Леха.