Константин Нагаев - Сорок тысяч

Деньги я вернул Вере Алексеевне. Они просто выдавливались из меня.

Примерно через час подъехал Андрюхин отец. Он поздоровался и прошел к себе в кабинет. Вера Лексевна позвала меня к нему.

– Вот такие дела, Глеб. Как я ни старался, не смог его спасти от…

Сильный человек с осунувшимся лицом сидел на стуле. В нем не было ничего живого. Похож на старый саксаул. Видно, что он плакал всю дорогу до дома. Галстук набок. Руки трясутся.

– Здесь никто ничего не мог сделать. Он и не сказал никому. Да и вы знаете, что она для него…

Он поднял взгляд.

– Мы решили похоронить их вместе. Рядом. Вот… Это все может… Ну, я думаю, он бы этого хотел.

Несказанное «если бы был жив» остановило время.

Михаил замолчал. Стягивая с шеи галстук пробормотал:

– Как ты считаешь, я правильно поступаю, а?

– Думаю, да. И да – он бы этого хотел. Теперь надо все сделать так, чтобы нам потом не было стыдно перед ними. Обоими.

Он замер.

– Спасибо, Глеб. Иди, пожалуй, в зал. Я приведу себя в порядок и скоро выйду.

– Хорошо.

Привезли Андрея. И все, к моему ужасу, встало на свои места.

Заносят Андрея. Ставят рядом с Ириной. На таком расстоянии, что кажется, сейчас они протянут руки и встретятся кончиками пальцев.

Даже мужики ревели в себя, отворачиваясь к стене.

Улица. Еще раз прощание. И крик «За что?» в пустоту неба.

Дорога на кладбище. Страшный, дикий, беспрекословный звук. Гвозди. Черт бы побрал эти проклятые гвозди.

И дробь. Первая горсть земли падает на крышку. Как горох на дно кастрюли.

Холмы. Кресты.

Спи, Ромео. С возвращением, Джульетта.

Старая страшная сказка.

Поминки прошли стандартно. Люди сидели с темными лицами. Молчали. Пили. Подходили. Говорили слова. Не для родных – для себя говорили. Я проводил отца Андрея до его дома.

– Глеб. Спасибо. Понимаю, что не те слова, но спасибо.

– Не надо.

– Тебе, может быть, чем-то помочь? Деньги у тебя есть? Ты говори, я дам. Там вещи Андрея, может оттуда что-нибудь? Возьми. Пожалуйста.

Я не знал, что делать. Впервые старуха с косой подлетела ко мне так близко.

Я замолчал. И вдруг сказал.

– Я хотел бы взять диски с музыкой. У Андрея хорошая коллекция.

Отец сел в кресло. Мне даже на мгновение показалось, что он улыбнулся.

– Когда я привез его сюда, первое что мы сделали, пошли в магазин. И он там купил свои первые диски. Иногда он не ложился спать всю ночь. Слушал их. А когда я его за это отругал, ложился в наушниках.

Он поднял глаза.

– Как же будет дальше?

– Будем жить. Примем то, что произошло. Будем вспоминать, каким он был. Как помогал. И как мы ему помогали. И в этих воспоминаниях он всегда будет живым.

Бред.

– Пойдем, сложим диски. Я хочу помочь.

Мы запихали все диски в Андрюхин рюкзак. Подъехала Вера Алексеевна. Мы попрощались.

– Я буду звонить, – сказал я.

– А если сможешь, то и заезжай.

Не спеша шел к остановке. Идти было совсем немного. Но и груз был тяжел. И курилось много.

Сел в первый попавшийся автобус. Я ехал домой, где меня никто не ждал. С дисками друга, которого никогда не увижу.

Все, что от нас остается, – это дети, фотографии и музыка, которую мы любили.

Добрался я ближе к полуночи. Было темно и сыро. Во дворе сидела молодежь. Орала дурные песни. Пила пиво. Да бог с ними.

В квартире холодно. Я поставил рюкзак в центре зала. Почистил зубы. Выпил воды. По спине проскочил холодок. И звон в ушах. И слабость. Такая хитрая и сильная. Не хватало заболеть.

Присел на диван. Подтянул на себя плед крупной вязки.

За окном лилось полупрозрачное молоко.

Беспечный туман захватывал город как подлый и, при этом, нежный враг. Захватывал жестоко и грубо – дом за домом, квартал за кварталом, не щадя ни мусорки, ни памятники, ни автобусные остановки. Появлялся легким паром по земле, а через мгновение бесшумно съедал все вокруг.

Слегка подвыпившие сограждане начинали основательно сомневаться в законах притяжения, а фары машин впивались в дорогу, как глаза сонных гончих в кровавый след. Никто не страдал от этого, просто одиночество от его атаки становилось слишком уж красочным и объемным. Но не в этом проявлялось теплое лукавство тумана, а в тишине.

В абсолютной бесчувственной тишине, в которую можно было спрятать руки и которую нельзя было ни схватить, ни уничтожить. И каждый, кто попадал в эту оккупацию, понимал, что он один, и никого нет рядом, когда ничего рядом-то и нет. А тот, кто был дома, наконец-то замечал, что мир гораздо меньше, и в данную минуту он вполне укладывается в декорацию из голых веток, которые постоянно были рядом, но которые ты не замечал, когда смотрел на дорогу.