Владимир Лорченков - Ночь в Кербе

На вокзале Аспера я встретил наконец Жан-Поля. Невысокий, крепкий — но скорее худощавый, чем плотный — мужчина семидесяти лет, он совершенно не соответствовал своему возрасту. Быстрый, внимательный, цепкий взгляд умных глаз. Его профиль великолепно смотрелся бы под капюшоном проповедника, нашел я. Обут он был в сандалии, а просторная рубашка и простецкие штаны создавали впечатление одежды ведомого на казнь. Казалось, это вновь родившийся Чистый — так называли своих священников катары — оседлал дороги своей страны, чтобы вновь покрыть ее сетью союзов, проповедей и собраний. Религией Жан-Поля была, как я быстро понял, культура. А именно три духа святых ее — музыка, литература и изображения, что бы ни подразумевалось под ними, от зданий до картин. Жан-Поль глянул мне в глаза чуть снизу — решительно, в краю горцев я начинал чувствовать себя статным — и увлек за собой, не выпуская руки и обнимая за плечи другой. Я ощущал себя ведомой стороной танца. Пройдя несколько па к дверям маленького вокзала позапрошлого века — если замки во Франции все века XII, то вокзалы прочно заняли за собой XIX, уже знал я, — мы очутились на мощенной булыжником площади. Здесь, кружа, подлетели к машине, в которую Жан-Поль заботливо меня усадил на переднее сиденье. Эльза забралась на заднее, уткнулась в телефон, и мы помчались. Жан-Поль говорил, я изредка встревал со своим уставшим после двух перелетов и одного поезда французским — боюсь, мой русский тоже оказался бы в тот день не на высоте, я слишком устал, чтобы артикулировать, — и мы неслись по каким-то ущельям, то падая, то взлетая. Иногда дорога так сужалась, что мы съезжали к обочине — пропустить встречный автомобиль. Во избежание столкновений Жан-Поль сигналил перед каждым поворотом. Постепенно я совершенно потерял представление о том, где мы находимся. Голова моя кружилась от сосен и зигзагов, скачков мысли Жан-Поля — рассказ о строении нефа современной церкви он быстро менял на объяснение особенностей французского джаза, после чего, отдав дань моим книгам, предлагал обратиться к их истокам в карнавализме голиардов, и все это на фоне постоянных звонков, распоряжений, коротких обменов мнениями с помощниками, — и я задремал. Проснулся от резкого толчка. Мы припарковались в гараже — конюшне XVII века, напоминающей американскую протестантскую церковь эпохи отцов-основателей и представлявшей собой прямоугольник из крупных камней, скрепленных раствором, покрытый острой крышей из красной черепицы. Крышу Жан-Поль настлал сам, поведал он с гордостью. Мы вышли — я, увы, согнувшись — из гаража и я увидел дом, в котором мне предстояло жить. Летний дом семьи Одо, купленный Жан-Полем некоторое время назад и превращенный им в подобие замка интеллектуалов, аббатства Рабле. Каждый получал ключи от комнаты, за столом собирались на террасе второго этажа, укрытой виноградной лозой сверху и ветвями инжира спереди. Жан-Поль показал мне огромный стол из дерева, за которым уже сидели несколько девочек — не старше Эльзы — словно окаменевшие, в разных позах. Кто на животе, на лавке, кто сидя на парапете террасы и подобрав под себя ноги. Эльза скользнула к ним и тоже замерла. И все — как одна — погружены в мобильные телефоны. Жан-Поль фыркнул, развел руками, и я на минуту решил, что хитрый сатир окружил себя нимфами не просто так, и уже представил на мгновение, что меня ждут некие волнующие вакхана… В это время из двери навстречу мне шагнула Катрин — высокая худая блондинка, жена Жан-Поля, — которую он, по ее словам, нашел в Берлине и после долгой осады взял приступом и увез сюда. Под ногами крутились несколько совсем уж детей — мальчик лет пяти, две худенькие, рослые в мать, девочки… Мое потомство, с гордостью сказал Жан-Поль.

…Катрин приготовила нам кофе и сказала вполголоса, что на деле я первый прибывший гость фестиваля. Но формально я получал серебро. Это, включая и их разговоры вполголоса, объяснялось просто: еще позавчера в Керб прибыл какой-то восточноевропейский писатель — то ли серб, то ли румын — по фамилии Лоринков. Будучи совершено пьяным уже по приезде, он первым делом в Кербе нашел на кухне арманьяк и вино и, изрядно смешав их, впал в нечто среднее между комой и блаженным неведением. Врач, которого пришлось везти для осмотра счастливца из самого Кадёнака (50 км отсюда), склонялся ко второму. Он считал, что все нужно оставить как есть, не беспокоить счастливца и предоставить тому самому заняться похоронами своих мертвецов. Так что восточноевропейца оставили в его комнате наедине с собой, и с тех пор он выходил всего раз, да и то за новой бутылкой арманьяка. Все очень беспокоились о том, чтобы он комфортно себя чувствовал и не был стеснен ни в чем — о Франция! — и потому я прослушал краткую инструкцию. Меня просили не удивляться, если я увижу в доме молчаливого типа, который пробирается из комнаты на кухню и обратно, ни с кем не здороваясь и ужасно стесняясь. Я обещал сделать вид, будто ничего не происходит. Тем более ничего и не происходило.