Владимир Лорченков - Ночь в Кербе

— А что, если она не больше чем иллюзия, мираж? Ну, хотя бы предположим это.

— Хорошо… Допустим… И что тогда?

— С искушением борются, мой мальчик.

— Я не могу не видеть ее.

— Я говорю о борьбе в самом прямом смысле слова. Борьбе настоящей, живой. Той, что требует действий, не слов.

— Я не по…

— Ты знаешь, что делали с еретиками раньше?

— Да… Вы что, всерьез хотите, что?..

— Церковь губила их тела, но спасала души.

Я молчал, пораженный. В глубине церкви на меня глядел мраморный Иисус века XVI, покрытый потрескавшейся краской XIX века. Сотни свечей плясали у ног Божьей Матери злыми глазами, таращившимися на меня из-за деревянной решетки исповедальни. Стало холодно, меня передернуло. Как здесь темно и мрачно. Какой контраст представляла эта церковь с землями, на которых ее возвели. Клеймо оккупации. Белая опухоль мрачной католической Франции на смуглом теле Пиреней. Недобрый Монфор против веселого графа Тулузского… Я понял вдруг, что здесь попросту некому зажечь столько свечей. В будние дни в городишке и полста душ не наберется. Мне стало страшно. Священник продолжил бубнить. Казалось, он разговаривает не со мной.

— Если эта любовь… страсть… не больше чем дьявольское наваждение, то, сын мой, отчего бы не разрушить его во имя Господа нашего, столько претерпевшего ради нас с тобой…

— Что… что вы хотите этим сказать… — запинаясь, произнес я, но он уже отвечал, не глядя на меня, потупив голову и качая головой в капюшоне.

— Убей ее. Убей ее и освободи душу несчастной, — донеслось из соседней кабинки.

— Я… не… что… — задыхался я.

— Просто убей ее и спаси, спаси… — повторял священник как заведенный.

Я выскочил из кабинки и, спотыкаясь о скамьи, побежал к выходу. Изредка я панически оглядывался, с ужасом ожидая увидеть, как за мной пойдет фигура в рясе и с капюшоном. В спину мне издевательски подмигивали огоньки свечей, пусто смотрел безглазый святой Иаков, чья статуя пряталась в нише у центра церкви, а сверху налетали, шумя и покрикивая, серафимы с масками средневековых врачей. Клювы воронов… Прикрывая голову от их тупых ударов, я буквально выпал из церкви — последнее усилие на то, чтобы открыть тяжелую дверь… — на булыжник площади. Встал, пошатываясь, и поспешил отойти. Оглянулся. Дверь не двигалась. Над площадью летали голуби, звонил колокол. Вдалеке пара случайных туристов, явно сбившихся с маршрута и решивших не терять время, фотографировала собор. Я удивился тому, что в центре площади успели установить статую какой-то святой, которой еще вчера не было, прежде чем понял, что это не статуя. Я подошел к Еве — она смотрела куда-то вверх, за кем-то, кто за голубями присматривал, — и молча ждал, пока моя Дама обратит на меня внимание. Понять, когда это случилось, из-за ее черных очков я совершенно не мог. Так что я, как обычно, не выдержал и заговорил первым:

— Что вы делаете здесь, Ева? — спросил я.

— Я вас жду, — сказала она, все так же не глядя на меня.

— Где вы ночевали, в Фиджаке или Аспере? — спросил я.

— В Аспере, — сказала она.

— Как же вы тут очутились? — спросил я.

Она слегка дернула плечом, словно показывая, что все это совершенно неважно.

— Почему же вы меня ждете? — сказал я.

— Pas de raisons [160] Без причин ( фр. ). , — сказала она.

Я смотрел на нее, и губы мои дрожали. Как добра, как щедра Ева. У нее нет причин ждать меня. Но она ждала, и она ждала меня. Это царский подарок. Ах, если бы она еще отступила назад и отвернулась… Я бы тогда смог поцеловать булыжник, на котором она только что стояла. Я сжал в кармане комочек. Пластырь, которым она заклеивала кожу под лодыжкой, чтобы не натирали простые парусиновые туфли. Я выследил ее вчера, глядел, как она после чтений сидела в парке чуть поодаль ото всех и, глядя на другого чтеца — над Срединными Пиренеями неся рассказ о Дунае, — сняла пластырь и, скатав его, бросила в урну. Промахнулась. Я встал и боком с незаинтересованной физиономией протиснулся в угол сквера. Подобрал пластырь. Там осталось немножечко крови с ее стертых ног. Я целовал этот пластырь всю ночь и уснул с ним в руках. Вот, теперь он был со мной. Платок моей Прекрасной Дамы. Как я хотел быть каждой из этих ее туфель. Сегодня на Еве была цветастая юбка, полупрозрачная, и я, стоя за ней напротив солнца, вновь видел силуэт ее ног. Туристы с края площади пропали, мы остались одни. «Пора, пора», — сказал я себе. Если не сейчас, то никогда. Я набрал в легкие воздуха. Ева взяла меня за руку — осторожно, как ребенка, — и сипение вырвалось из моей груди… жалкий хрип вместо лучшей в мире любовной речи, которую я готовил всю ночь. Она пошла чуть впереди, тянула меня за собой, а я взглядом перецеловал ее ноги, и стоял перед ней на коленях, положил голову в самый низ живота, и щеками гладил внутреннюю поверхность ее бедер. Я любил ее, любил.