Владимир Лорченков - Ночь в Кербе

— Чтобы нас так вычистили! — хмыкнул мне в ухо Стикс, выросший из ниоткуда, хотя вроде только что был у сцены, и сунул в руку стакан с вином.

Он ухаживал за мной как… Нет, все-таки как старый фронтовик за новичком, успокоился я, проанализировав своего милого друга. Конечно, речь шла об игре. Мы играли в дружелюбие, и нас обоих это устраивало. Стикс с утра облачился в шотландского вида свитер и оказался самым благоразумным из нас. Я с удивлением понял, что в разгар августа в безоблачный день на улочке средневекового городка под южной Тулузой можно трястись от холода. Так что вино Стикса пришлось кстати. Он отсалютовал мне и скрылся. Словачка продолжала рассказывать что-то про русских, не оценивших порыва ее отца сражаться против фашизма — достойный антифашист решил перейти на сторону Советов после разгрома его части под Сталинградом, что я лично находил несколько поздноватым, — а я вновь взглянул в затылок Евы. Порыв ветра влетел в колодец сверху и закрутился водоворотом. Ева обняла себя за плечи. Я почувствовал, как ей холодно, и ступил на зыбкую почву мостика у замка Прекрасной Дамы, сдирая по пути с себя трещавший на спине пиджак. Одним броском я укрыл им плечи Евы сзади и стремительно начал отходить. Она резко развернулась — нахмуренная принцесса — и, быстро оценив ситуацию, улыбнулась. Сказала:

— О, спасибо… Владимир…

Я, кивая и бормоча, отмахиваясь — мол, ерунда, ну, что вы, — отходил, вновь отходил. Отступал Наполеоном. Ева снова отдалялась от меня. Стенами белокаменной Москвы светило ее платье. Ну, я, по крайней мере, к нему прикоснулся… И уже за рядами публики набрался храбрости оглянуться. Нашел, что, к счастью, ничьего внимания, кроме Евиного, мой поступок не привлек. Вежливые французы слушали словачку, хотя и начинали заметно скучать. Милая восточная европейка так ничего и не поняла, потому взвалила на публику ношу своих проблем, как бурдюки с сеном на Буриданова осла. Никому во Франции не интересно на самом деле, что происходит за пределами Франции. Эта тайна была спрятана в глубине наших со Стиксом бездонных, лживых балканских глаз. Но французы, по крайней мере, очень мило готовы об этом поболтать.

— После чистки в следующем университете… — волнуясь, продолжила словачка.

Я покачал головой и схватил со столика добровольцев стакан с вином — от пережитого стресса весь алкоголь в крови от первого стакана улетучился — и попятился к углу площади, откуда вытекала маленькая улочка, сообщавшая закрытый квадрат с городом и миром. Наступил на что-то, и чуть не кувыркнулся назад. Неожиданно жесткая и сильная рука Жан-Поля поддержала, да и сам он явился откуда-то сбоку. И внезапно застыл.

— Недурно, недурно, Владимир, — заметил он.

— Вы заставили их улыбаться. C’est pas mal, pas mal… [28] Неплохо, неплохо… ( фр. )

— Моя коллега разрушает замок, построенный мною на песке внимания почтенной публики, — сказал я на своем выспреннем французском, который старательно насыщал афоризмами, пословицами и старинными словами, которые выписывал в записную книжечку.

— Ну а что вы действительно обо всем этом думаете? — спросил Жан-Поль уже за столиком кафе, в котором мы ждали следующих чтений.

Читатели разбрелись по улице, уставленной столами с книгами, и время от времени нашу беседу прерывал кто-то из жителей городка и гостей фестиваля с просьбой подписать книгу. Я делал это машинально на глазах у развеселого Стикса, довольного Жан-Поля и скучающих словаков. Почти всегда просили автограф у меня, потому что я отличный шут, а такое запоминается.

— Простите? — переспросил я, расписываясь.

— Ну, грядущий крах Европы, о котором вас спросили, когда вы так удачно отшутились, — сказал Жан-Поль. — Что вы en fait [29] на самом деле ( фр. ) об этом думаете, мой друг.

Я решил было, что он провоцирует меня на интеллектуальную дискуссию. Но Жан-Поль смотрел прямо и честно. Так крестьянин шел к священнику спросить толкования неясного места в Писании. Это удивляло. Мало кому интересно, что я думаю по тому или иному поводу, и я не обижался: я не раз подчеркивал, что писатели ничуть не умнее своих читателей и, когда не пишут, бывают еще глупее. Сначала я говорил это из кокетства, а после, кажется, в самом деле поглупел. Так что я, подумав, ответил прямо:

— Слухи о крахе Европы весьма преувеличены, Жан-Поль. Если, конечно, вы, европейцы, не постараетесь приблизить его.

— Ты имеешь в виду… — принял он мяч.

— Я имею в виду, что абсолютный приоритет европейского мышления — это свобода, — принялся всерьез говорить я. — Свобода, не ограниченная никакими границами. Свобода, включающая в себя свободу высказывать взгляды, шокирующие или ограничивающие право на свободу других людей. А именно — свобода быть даже и нацистом, расистом или «фобом» в отношении какой угодно группы людей. Ограничивая эту свободу, хотя бы на уровне выражения, вы подрываете основы своего континента. Старушке Европе не нужны цепи, даже если она хочет куснуть кого-то хорошенько, знаете ли.