Надежда Нелидова - Бабьи подлянки [сборник]

Одна могилка у дороги, со снимком улыбчивого парня-симпатяги, в тельняшке и берете, долго привлекала внимание своей особой любовной ухоженностью, сияла как чистенькая девичья светёлка. Неброские, белые и синенькие цветочки высаживались с ранней весны до поздней осени. Ни травинки у цветника, ни пылинки на памятнике. Прохожие замедляли шаг — и кто-нибудь, вздохнув, непременно говорил:

— Это его девушка приходит, ухаживает. Столько лет прошло, а она хранит верность, забыть не может…

И пролетал тихий ангел.

Трогательная могилка была своеобразной примечательностью местного кладбища, тихим свидетельством того, что есть, есть на земле Вечная Любовь. Потом могилка убиралась уже не с той тщательностью. А потом и вовсе потихоньку заросла. Жизнь затянула, взяла своё: девушка встретила другого, пошли дети, внуки. Жизнь — она вообще рациональная, жестокая штука.

А вот резко закончились аккуратные бетонированные дорожки. Вместо дорог пошли ухабы да страшенные ямы. Ямы наспех завалены кладбищенским мусором: иначе застрянут катафалки и автобусы с провожающими. По бокам возвышаются горы из выцветших венков, разбитых памятников, стволов и сучьев деревьев.

Это начался перестроечный раздрай, и длится он до наших дней. Разруха и безденежье не обошли стороной и город мёртвых. На встречу с усопшими нужно бы приходить траурно, торжественно принаряженными, но куда там. Посетители, осклизаясь, бредут в болотных сапогах, в последнем огородном тряпье: иначе по пояс вымажешься в глине, изорвёшься о дико разросшийся кустарник, о поваленное в бурю дерево.

Вот аллея новых русских: двухметровые глыбы. Высеченные в чёрном граните бритоголовые накачанные братки, на заднем плане любимый «мерс». Это как раньше верного коня хоронили вместе с князем. Смеются с того света, хозяйски уперев руки в бока, широко расставив ноги в штиблетах: попрали смерть. Смеётся тот, кто смеётся последним.

Одна каменная глыба раздвоена громадной трещиной на два куска: как бы расколотая молодая жизнь. Оригинально. И чем свежее захоронения, тем больше молодых. Вот тебе и стали лучше жить. Кладбища — самая непогрешимая, неподкупная статистика.

А на въезде у шлагбаума точно расцвели ядовито-яркие и пышные клумбы: здесь торгуют дешёвыми искусственными цветами. Удобно: не надо поливать, полоть, рыхлить. Постоят лето в вазочке или просто в банке, осенью их без жалости выбросят, весной новые воткнут.

С краю на ящичке примостилась маленькая благолепная старушечка в тёмном. Цветы у неё не такие яркие и пышные, как у соседок, но торговля идёт бойко. Как-то не тянет покупать скромный знак памяти у разморённых розовых девах в шортах и сланцах, под зонтиками. Им бы дынями и помидорами на рынке торговать.

Потом я замечаю эту же старушку недалеко под рябиной: огрузнувшей, поникшей под тяжёлыми крупными, ещё не спелыми оранжевыми гроздьями. Приветливо, ласково, как знакомой, она покивала мне головой.

…— Вот возьмите и на вашу могилку.

Я вздрагиваю. Старушка приблизилась, за моей спиной протягивает несколько рябиновых кистей. Пока я прикрепляю их, сидит на скамеечке, болтая не достающими до земли маленькими ногами, в калошках на шерстяной носок.

— Наш северный виноград. Самая женская, бабья ягода. Попробуйте.

Ну, виноград, скорее, девичья сочная ягода, много не съешь: больно сладок. А рябина — да. Терпкая, с кислинкой, с горчинкой, суховатая. Каждая ягодка туго схвачена на попке чёрной ниткой, штопана крестиком. А уж если тронет её первый морозец, надкусишь… М-м! Такого вкуса больше нигде не встретишь.

— Раньше говорили, — продолжает словоохотливая старушка, — если рябины много, вот как нынче, — значит, жди много деток.

Я тоже слышала об этой примете. В старину из рябины бабки готовили настои, чтобы вытравлять нежеланный плод. Много на это дело уходило ягоды, редко когда среди резной зелени мелькало нарядное пятнышко, разве что на самом верху. Так и говорили: «Ну, охальницы девки и жёнки нынче нагрешили, всю рябину ободрали». Если же рябину не трогали — значит, и беременных бывало много.

Словоохотливая старушка отщипывает по ягодке, кидает в сморщенный рот, жмурится.

— Вот и мои ребятки… Двое, близнята, земля им пухом, царствие небесное…

Она мелко крестится, быстро моргает сухими блёклыми глазами без ресниц: слёзы давно выплаканы. Машет рукой назад, под рябину: там на бледно-голубом жестяном памятнике две овальные фотографии под стёклышками, тоже порядком выцветшие. Масляной краской выведено: «1995–1999». Вот горе так горе.