Ксения Букша - Открывается внутрь

– Отличная идея, – сказала Катя. – Помогите. Я сейчас Степку одену как для прогулки, положу в колыбельку и колыбельку на подоконник поставлю, окна открою, а вы тоже оденетесь и с ним посидите, посторожите – идет? А я тем временем в соседней комнате подрыхну. Он так может часа два проспать. Два часа сна для меня – это просто роскошь, я буду вам дико благодарна. Ага?

– Конечно, – еще смиреннее согласилась Анна Филипповна. – Посижу.

Катя одела Степку, укачала его и уложила спать в люльку, а люльку поставила на окно. Анна Филипповна надела пальто, сапоги, шапку, взяла журнал и села возле Степки в кресло, а Катя пошла спать.

Ей снился неприятный сон.

Какая-то глухая, безводная, жаркая сторона снилась Кате. Высохшие кусты и раскаленная земля. Ручьи в огромных речных руслах. Палящее солнце и фиолетовые круги то ли на небе, то ли перед глазами. Желтая, коричневая трава. Черные кости на земле и чей-то зов за спиной, переходящий в вопль страдания.

– Кааатяааа! – визжала в комнате свекровь. – Каа-тяааа!

Катя в ужасе вскочила и ринулась в комнату. Вывалился!

На ледяном ветру из черных окон (успел наступить вечер) свекровь стояла посреди темной комнаты, крепко прижимая к себе люльку с одетым Степкой, который тоже дико орал.

– Что?! – Что случилось?! – Катя выхватила у нее люльку и мгновенно убедилась, что с ребенком все в порядке. – Господи, КАК вы меня напугали!.. – Катя зажгла свет и увидела, что лицо свекрови залито кровью и слезами.

– Ворона ! Огромная! – рыдала свекровь. – Она ему чуть глазки не выклевала!.. Я с ней дралась, – Анна Филипповна всхлипнула, – не делай так больше никогда, никогда… не ставь люльку на окно, умоляю тебя…

– Слушайте, но это же ужас какой-то… Я все время на окно люльку ставлю, сижу тут, слежу, и ни разу никаких ворон… Что же это такое…

Анна Филипповна скрючилась в кресле. Она даже не пыталась вытереть лицо.

– Чуть глазки не выклевала, – проговорила она чуть слышно.

Катю трясло. Степка у нее на руках заливался криком.

– Да, что-то не то, – признал муж, когда вечером они, уже без Анны Филипповны, ужинали на кухне. – Страшновато мне. Не понимаю, что с ней происходит. Она же меня-то вообще не нянчила. Я в больничке два месяца без нее пролежал, а потом в ясли сразу. Она и младенцев-то живых не видела толком, не знает, какие они бывают.

Катя молчала. Степка наконец уснул, а с нее, как назло, сон слетел.

– И теперь мне неприятно очень, – продолжал муж. – Не только из-за тебя. А потому что я чувствую, что это все не просто так. За этим что-то стоит, только я не могу понять что. И спрашивать не хочу. Боюсь спрашивать.

– Скажи, – сказала Катя, – а ты в субботу сможешь со Степкой побыть часика два?

– Это ты меня прости, – сказала Анна Филипповна и посмотрела в окно. – Знаю я, конечно, в чем дело. Чего уж тут не знать.

И она взяла еще одну конфету.

Ну вот, подумала Катя, стараясь, чтобы зубы не стучали. Сейчас расскажет. Скорее всего, у Анны Филипповны был старший ребенок, и он умер. А может быть, она сделала огромное количество абортов. Ну, что же.

Но Анна Филипповна молчала.

– У вас были и другие дети, – сказала Катя тихонько. – Или… могли быть. Да?

– Нет, – ответила Анна Филипповна, глядя в окно.

Катя не поднимая глаз рылась в телефоне. Ей пришло на ум, что пора наконец удалить схваткосчиталку.

– Хорошо, что ты без Степки приехала, – сказала Анна Филипповна наконец. – В сорок седьмом отца забрали, а нас с мамой депортировали. Вытряхнули прямо на голую землю. Мне восемь было, а брат – младенец крошечный.

Анна Филипповна взяла еще одну конфету – последнюю.

– Зима. Землянки рыть в промерзшей земле. Костер жгли, у костра спали. Местные нас не кормили – боялись, да и сами голодали. И вот как брат помер, то мы его тогда съели. Мать ела, и я ела. Вот и все.

Когда мама умерла, я в ту же ночь выкинула все ее платья, кроме трех. Я взяла все платья, засунула их в полиэтиленовый мешок и пошла, размахивая мешком, на помойку. Был солнечный весенний вечер, и мне было легко и хорошо. Да, мне самой удивительно, почему у меня было такое хорошее настроение. Может быть, не надо бы мне об этом распространяться, может, это стыдно и я чудовище. Я очень любила маму. Но вот она умерла, а я больше не могла горевать. Только через полгода или через год я начала по временам вспоминать ее и жалеть о ней. Я жалела не «нас, оставшихся без нее», а ее саму как личность, как живую душу; Белла Владимировна была редким, прекрасным человеком, отличным врачом, она на самом деле умела лечить, как говорят, возвращала к жизни даже тяжелые, запущенные случаи, когда таблетки уже не помогают, да и нет таких таблеток. Но в ту ночь, и еще долго после этого я не чувствовала никакого горя. Назовите меня как хотите после этого.