Ксения Букша - Открывается внутрь

Но они знают его. Знали, что он заглянет… и куда. Отвезут… Как это все скучно. Да просто – это люди. А ему не хочется. Все это тревожит Льва Наумовича, так что после завтрака он, даже не постояв у окна, как обычно это делает, прямо сразу усаживается на матрац и принимается за работу.

И он работает.

У него есть карандаш, который он отвязал от стойки в одном строительном супермаркете. После этого он долго размышлял о том, не является ли его поступок кражей в этическом или юридическом смысле, и пришел к выводу, что является лишь в этическом, так как все юридически предназначенные для кражи предметы помечены штрихкодом. В этическом же смысле… тут мысль увела его в сторону соотношения математики и богословия, и одновременно (другой частью ума) он думал о соотношении двух подмножеств предметов супермаркета – тех, что являлись бы украденными юридически, и тех, что могли считаться кражей в моральном плане. В первую категорию, между прочим, попадали не только товары, но и имущество покупателей и продавцов, и, к примеру, сам супермаркет как экономическая единица, его логотип и прочая собственность. При этом «юридическое» множество вовсе не являлось, как могло бы показаться, подмножеством «морального»… хотя большая часть первого действительно входила во второе, существовали вещи, которые могли считаться украденными юридически, но моральному осуждению не подлежали. (Вы можете сами привести примеры.) Так вот: белый круглый карандаш с полутвердым грифелем… Он работает; и Лев Наумович работает, пока карандаш не затупится, а потом он проводит по нему ножом, лежащим неподалеку, и работает снова. Между строками формул большие просветы, Лев Наумович не экономит бумагу; иногда он вертит карандаш в руках, редко-редко сует его в рот.

И здесь перед нами возникает важный вопрос. Если бы кто-нибудь из понимающих людей заглянул через плечо – что бы он подумал? В плане моральном и юридическом? Или – в математическом (являются ли предметы рассмотрения юриспруденции и морали подмножествами предметов, рассматриваемых математикой)? То, что он увидел бы, – являлось бы это прорывом или чепухой? Если бы заглянул профан – чепухой (хоть профан и не признался бы, а стал бы правду врать про недостаточность своего понимания). Не знаешь язык – для тебя все это (есть такие слова старинные) белиберда, тарабарщина, абракадабра. А если знаешь? А точно ли знаешь? А – кто не профан? Кто способен оценить? Ну, это вопрос старинный, и он скорее теоретический; ведь оценили же мы всякие великие открытия, не нами сделанные; и они верны, и мы поняли это и хлопнули себя по лбу (человечество то есть): ба! Как же мы раньше-то…

А точно ли так?

Точно ли мы оценили их (открытия, то есть) верно?

Точно ли не переоценили и не недооценили кое-что, многое, все?

Точно ли сумели понять всех, кто пытался заставить мир что-то нам сказать?

Не огромнее ли во много раз айсберг «неоцененных» открытий, которых мы просто понять не умели; ученых, которые не шаг вперед делали и не три шага, а… взлетали? Или исчезали сразу из виду, так что мы и забывали о них сразу же?

Лев Наумович, это вы думаете, или это уже мы? Подскажите нам, дайте ответ!

Не дает ответа. Только пишет. Мы должны расшифровать.

А что, если расшифровать способен только он сам?

И не потому, что написанное не имеет смысла.

И не потому, что ключ – в нем самом.

Просто потому, что он – первый, кто понял то, что он понял; а второго за ним не будет.

Не суждено.

Дочка появилась, села рядом. Толстая, красивая. От нее пахнет шампунем, знакомая отдушка, название Лев Наумович, правда, забыл. Миндаль или ваниль? Слова…

– Мама меня ругает за то, что я ничего не хочу. А я правда ничего не хочу, и что мне делать? Разве от ее ругани это пройдет?

– Да-да, конечно же, не пройдет, – кивает Лев Наумович, зачеркивает и подписывает сверху.

– Я не понимаю, зачем мне чего-то хотеть. Вот ты любишь математику. А я тупая и к ней не способная.

– Ты не тупая.

– Ну, не тупая, но у меня нет такого… Я училась, у меня были пятерки, но я просто не хочу… Я как бы не вижу смысла, цели. Ну, вот я работаю, я что-то зарабатываю, там. Чего ей еще надо?

– Ну, ей надо, чтобы ты что-нибудь такое делала. Что все.

– А смысл? Какой в этом смысл?!

Лев Наумович вздыхает.

– Не знаю, кроха, – автоматически говорит он и пишет.

От слова «кроха» дочке хочется заплакать. В последнее время ей часто хочется поплакать, но она как-то все передумывает. У нее есть работа: в супермаркете, в бухгалтерии. Она смотрит мультфильмы про любовь, про романтических невест. И выращивает разноцветных улиток. Ночью сидит на улиточном форуме. Она не понимает, почему мама к ней пристает; она думает, что ей хочется плакать из-за этих ссор. А из-за чего на самом деле – никто не знает. И она сама тоже не знает. И никто ей не скажет, и мы ей тоже не скажем. Потому что не знаем.