Мария Лабыч - Сука

Я отрицательно качнула головой, «не путают», врач выпил меня взглядом и ладонью снял с лица кривую вежливую улыбку.

– Что сказать? Остаточные рефлексы. «Он не чувствует боли и не ведает страха. Смерть играет ему на флейте».

Я изумленно повернулась. Доктор не в себе. Меня ударила догадка: морфин? В отчаянной надежде на его негодность я принюхалась. Но пусто. Измучен, но трезв. Просто бессонница.

– Ты с ними? – продолжал он вяло. – Ведь это вашу группу вывел Преподобный?

– Кто? – не поняла я.

Да и не вдумывалась, еле услыхала. Сердце загрохотало в висках одно: «Кома, кома, кома», оттого я плохо слышала остальное. Какой-то преподобный… Мне все равно, кому мы благодарны. Пальцы непроизвольно комкали край серой простыни. Вот он, Котов. Как же так? Он есть, он существует, он на этой стороне. Еще горячий и с работающим сердцем.

– Он умирает? Почему?!

Это необратимое слово я взвизгнула как-то слишком громко. Сестра, как птица на гнездо, тревожно глянула на раненых, а следом посмотрела на меня как на идиотку. Молча доктор с усилием выдернул простыню из моих рук и за локоть оттащил от койки Котова. Его цепкие руки сквозь яростный мыльный щелок еще несли сычужный запах шитого желудка того, кто лежал на стрелковой стойке в круге света.

– Спокойно. Вы – шестеро из кукурузы? Вы же выходили под бортом БМП? – невпопад все пытался отвлечь меня он.

– Что? А, да. – Я снизила напор. – Что, ничем ему нельзя помочь?

Он сжалился и перестал меня жалеть. У самой двери сказал так тихо, будто слова способны были что-то изменить:

– Поздно. Запущенный генерализированный процесс. Это вроде локомотива. Такую штуку не остановить.

Я тупо посмотрела через плечо на вытянувшееся на короткой детской койке тело. Босые ноги свисали с края на подставленный фанерный детский стул.

Врач теперь молчал. Теперь молчал и Котов. Его тело было равнодушно к моему присутствию, будто меня нет. Он больше не звал меня.

Я прислушалась к пустоте и уточнила:

– Он умер?

– Нет.

Врач прищурился на простыню, чтобы не быть голословным, отследил едва заметный вдох и тогда продолжал увереннее.

– Здоровый парень. Сколько-то еще протянет.

– Я опять приду. Завтра.

– Ему это не нужно. Есть всякие там теории… но он в том состоянии, когда не стоит звать его назад.

– О чем вы?

Врач открыл было рот. Потом сморщился, как от сильной горечи, и отозвался:

– Так. Не обращай внимания. Приходи, если хочешь. Ничему это, в принципе, не помешает.

Легким толчком он окончательно выдавил меня из «оперблока». Отошел и прислушался к только что прооперированному на стойке. Третья и последняя за два дня его надежда.

Котов остался там. Немой. И я не знаю, чувствует он что-нибудь или ему все равно. Знаю только, что ему не так, как всем остальным здесь. Ноги мои точно приросли к полу, я не могла сделать шаг. Не придумав, как еще мне задержаться, я спросила:

– Я многого не понимаю здесь. Мне бы узнать…

– Завтра. Завтра-завтра. А теперь спать. Соня, выдай-ка девушке снотворное!

– Щас. Ага. Своим не хватает, – пробормотала ассистировавшая сигаретой сестра себе под нос и отвернулась.

– Не надо…

Я отвернулась, чтобы уйти.

– Надо-надо. Выдай. Из моих личных запасов…

Я вернулась в «казарму».

Отчаяние умножилось спящими и окутало меня плотнее. Несколько часов, как заключенный, я отсидела в своем закуте за одеялом. Беспомощная ночная праздность полна тенями. Перед глазами возникали призраки тех, кто был с нами, а теперь лежит в земле Песково. Галушко, Корсак, Коротков, Перов, Ивашкевич, Ушаков. Их лица, засвеченные, плоские, как сотый оттиск на бумаге, неизменно улыбались мне.

Я вспоминала яростную горечь в первые часы после боя. Жгучую беспомощную тоску, боль в сжатом сиплой судорогой горле. Все это было так недавно. Теперь осталась одна пустота. Я перебирала в памяти немые черно-белые улыбки павших, с каждым часом все менее отличимые одна от другой. Котов не такой. Не может он быть плоским и улыбаться так блаженно-посторонне! Нет? Или может? Ответ напрашивался сам собой. А те… такие же, как он. Как я… как все. Не трогает вообще. Они там, мы тут, что ждет нас самих? Что-то необратимо изменилось. Привычка умирать есть часть привычки убивать. Как быстро! Этой памяти о товарищах нет и сотни часов, а она уже совсем остыла, стала будто чужая. Ни жалости, ни сожаления. Мы никогда не сможем стать как раньше.

Когда живая тишина за одеялом вдруг покачнулась, я навострила уши. Сквозь негромкие проклятия спящих кто-то пробирался к выходу. Я проводила взглядом силуэт и тихо последовала за ним. Подождала: человек шел наверх отлить. Когда в еле сером рассветном тумане он брел назад, мне показалось, что он все еще крепко спит. Рука его скользнула по стене, глаза по-прежнему казались закрыты.