Лора Барнетт - Три версии нас

Каждый раз, когда мимо проходит пара секретарш, обмениваясь новостями и не понижая при этом голоса, он внимательно прислушивается. Таким образом Фрэнк, например, узнал, что Шейла Дьюхерст, старшая секретарша, спит с редактором, жена которого обо всем прекрасно осведомлена и, по сути, выдала им карт-бланш.

— Боб не появлялся? — спрашивает Ева, глядя на стол коллеги, где пишущая машинка прячется за нагромождением книг, стопок бумаги, конвертов и скоросшивателей.

Фрэнк вытягивает ноги и выпускает одно за другим три идеальных кольца дыма. Как обычно после обеда, он закатал рукава рубашки; густые, плохо поддающиеся расческе волосы уже заметно седеют. Он хорош собой — Ева слышала, как девушки перешептываются о нем в столовой, — но по-прежнему трогательно предан Софии; как полагает Ева, Фрэнк не бабник.

— И вряд ли появится, — отвечает он. — Обедает в Художественном клубе с каким-то писателем. Обычно это заканчивается ужином. Мы ведь знаем писателей, да?

Фрэнк слегка подталкивает ее локтем в бок, Ева улыбается.

— Как у тебя вообще дела?

— С материалом?

Ева сейчас работает над статьей о женской коммуне в Восточном Сассексе: она провела там два дня в начале недели. Фактическим лидером коммуны — теоретически иерархия у них отсутствует — оказалась Теодора Харт, полная женщина с низким голосом. По наследству от тетки ей достался большой дом, и она решила — в силу бескорыстного идеализма, граничащего с глубочайшей наивностью, — основать коммуну, построенную на принципах «нового матриархата».

Ева восприняла идею скептически: как, спросила она членов коммуны, из движения, которое борется за равные права для всех, можно исключать половину человечества? Женщины угощали Еву вкусным рагу, приготовленным из собственноручно выращенных овощей, и терпеливо отвечали на ее вопросы. Потом, усевшись на полу, слушали музыку и курили марихуану.

— Не понимаю, — сказала одна из них, — как вы терпите замужество? Чтобы мужчина все время указывал, что делать?

Ева — расслабленная после травки — расхохоталась и ответила:

— Не беспокойтесь. Я даю столько же, сколько получаю.

— Нет, не с материалом, — говорит Фрэнк, — а с твоим романом. Это, как ты выражаешься, более важные буквы.

Ева медленно затягивается, наслаждаясь мягким вкусом табака.

— Спасибо, неплохо. Почти закончила.

— Когда дашь почитать?

— Скоро. Но после Джима, разумеется.

— Конечно.

Какое-то время еще они дымят сигаретами. Фрэнк сует окурок в пепельницу.

— Итак. Мне нужен еще час на то, чтобы привести этот несчастный материал Иветты в божеский вид, а потом заскочу в «Чиз» выпить пива. Пойдешь со мной?

— Нет. Сегодня вечером у Джима открытие выставки.

— Ну да, я совсем забыл.

Фрэнк выглядит виновато.

— Нам с Софией, наверное, надо прийти?

— Нет. Он никого не приглашал. Выставка только для сотрудников школы. Хотя я думаю, что по субботам она открыта для всех.

Ева сейчас ненавидит собственную интонацию; будто извиняется за скромность выставки и за отсутствие у Джима амбиций. Она усаживается на свое место и опускает взгляд на пишущую машинку.

— Отлично, — говорит Фрэнк, скрещивая ноги под столом, — тогда мы, наверное, зайдем в какую-нибудь субботу.

Примерно через час статья готова: Ева кладет копию на стол Фрэнку, чтобы завтра он начал день с этого текста, и выходит на вечернюю улицу. Флит-стрит заполнена людьми. Женщины, похожие на Еву, в аккуратных платьях с принтом, целеустремленно движутся к автобусной остановке или к метро; быстро шагают зрелые мужчины в модных костюмах со свернутым номером «Ивнинг стандард» в руках; их обгоняют клерки, копирайтеры, маркетологи и прочие знаменосцы новой медиаэры — молодые, быстроногие, длинные волосы развеваются над воротниками спортивных пиджаков.

Поезд, идущий с вокзала Виктория, задерживается, поэтому до школы она добирается только к половине седьмого. Выставку устроили в коридоре, ведущем в актовый зал, — Джим рассказывал, как трудно было развешивать картины, пока мимо пробегали любопытные ученики. Она посочувствовала ему, представив себе узкое, плохо освещенное пространство. На деле коридор оказывается просторным и светлым, картины Джима яркими пятнами выделяются на белых стенах. Ева в который раз задумывается, почему мужу надо принизить любое свое достижение, любой шаг, приближающий его к успеху.

Она даже не уверена, что значит теперь для него это слово: человек, которого Ева встретила и полюбила в Кембридже, — строивший грандиозные планы, твердо намеренный перенести на свои полотна весь мир, — этот человек исчезает у нее на глазах, подобно тому, как выцветает лежащая на солнце фотография.