Лора Барнетт - Три версии нас

— Бросил, — отвечает Джим, качая головой.

— Ты? — Тоби смотрит на него недоверчиво. — Трудно поверить.

Джим стоит рядом с Тоби, пока тот раскуривает сигарету и делает первую жадную затяжку. Поодаль стоят другие курильщики, обмениваясь понимающими полуулыбками. Этот день не очень располагает к смеху, хотя именно таким Джим всегда будет помнить Антона Эделстайна — жизнелюбивым, дружелюбным, улыбающимся.

Джим в последний раз виделся с Антоном много лет назад, но в последние месяцы несколько раз натыкался на его фотографии в Интернете: вот Антон, Тоби и их друг Ян Либниц изучают производство виски в Спейсайде; а вот Антон со своей женой Теа на отдыхе в Греции. Когда Джим в прошлый раз приезжал в Эдинбург, Дилан завел ему аккаунт на Фейсбуке.

— Хорошая вещь для того, чтобы следить за старыми друзьями, — сказал он.

И Джим покорно кивнул, не желая демонстрировать свое непонимание того, когда и как разрушились стены, в свое время надежно охранявшие частную жизнь от посторонних взглядов.

Друзей на Фейсбуке у Джима немного — Дилан, Майя, Тоби и Хелена. (Последняя любит размещать на его «стене» фальшивые призывы к оптимистическому взгляду на мир, зная, как это раздражает Джима.) «Каждый раз, когда в трудной жизненной ситуации ты находишь повод для смеха, ты становишься победителем. Не позволяй вчерашним разочарованиям заслонять завтрашние горизонты». Он не стал посылать запрос на добавление в друзья Антону Эделстайну, руководствуясь старомодным соображением, что виртуальная дружба должна быть продолжением реальных, пусть и не сердечных, отношений. Однако внимательно разглядывал фотографии, размещенные Антоном, в поисках одного-единственного лица.

Вскоре он нашел Еву. Она сидела на залитой солнцем террасе; за спиной в отдалении виднелись сосны, а по левую руку — бассейн, в котором блестела вода. В первый момент он был потрясен тем, как сильно она изменилась. (Джим часто испытывал подобное чувство, глядя на свое отражение в зеркале.) Но в главном она осталась прежней: то же худощавое лицо и стройная фигура и то же исходящее от нее ощущение жизнерадостности и открытости. Видно было, что беды не смогли ее сломить, и за это Джим испытывал к Еве своего рода благодарность.

Похоронный кортеж приближается; плавно тормозит катафалк. Курильщики начинают суетиться, будто их застигли за каким-то неблаговидным занятием. Джим оборачивается и видит, как открывается дверь лимузина, в котором приехали близкие родственники. Ева выходит, крепко держа за руку жену своего брата. Она выглядит меньше, чем на фотографиях и в его многочисленных воспоминаниях. Ноги, обутые в изящные черные туфли, кажутся миниатюрными, а сама она в своем темно-сером шерстяном пальто с поясом напоминает крохотную птицу. Ева не замечает Джима: она смотрит на закрытые двери крематория, у которых собрались пришедшие на похороны. Рядом с ней — Теа Эделстайн, бледная, как призрак, с покрасневшими глазами; присутствующие из деликатности отводят глаза при ее появлении. С заднего сиденья появляется ее дочь Ханна в сопровождении симпатичного мужчины со светлыми волосами — мужа, как полагает Джим.

Внезапно он понимает: ему не следовало сюда приходить. Дыхание перехватывает. Задыхаясь, Джим говорит Тоби, что отойдет на несколько минут. Тоби смотрит на него внимательно:

— С тобой все в порядке?

— Да. Просто воздуха не хватает.

Джим стоит в одиночестве, опершись на красную кирпичную стену, и дожидается, пока остальные зайдут внутрь. Это худший образчик зимнего дня в Лондоне — бесцветный, унылый, с ледяным ветром и дождем, — но Джим не чувствует холода. Вспоминает кабинет врача в больнице. Собственно, не кабинет, а комната без окон. Стол, на нем компьютер, кушетка, покрытая тонкой клеенкой. Врач что-то говорит, а Джим не может оторвать глаз от плаката на стене. «Ты вымыл руки? Каждый может помочь предотвратить распространение стафилококка».

В последующие дни Джим вспоминал именно эти слова, хотя сказанные врачом он тоже услышал. Они ждали своего часа, подобно минам, которые взорвут его привычную убежденность в том, что жизнь будет продолжаться как прежде.

— Вы проходите, сэр? — это спрашивает служитель, выглядящий необыкновенно торжественно в своей шляпе и костюме с жилеткой. — Мне надо собрать тех, кто понесет гроб.

Джим кивает:

— Прохожу.

Три больших букета из синих и белых цветов лежат у изголовья гроба. Ян Либниц читает кадиш. Джим знает его только по стихотворению Аллена Гинсберга: он не думал, что эта молитва пронизана такой щемящей горечью. Ведущая церемонии произносит прощальные слова, написанные вдовой и сестрой Антона. Джим видит, как Ева, стоящая в первом ряду, наклоняет голову. Ханна Эделстайн читает поэму Дилана Томаса, слышанную Джимом на многих похоронах, но Ханна декламирует удивительно сильно и четко, голос ее начинает дрожать только в самом конце. Под звуки скрипки гроб уплывает вдаль. Позднее Джим поймет, что это была Крейцерова соната Бетховена. Он вспоминает, разумеется, похороны матери: стылую землю на кладбище в Бристоле; высокие деревянные стропила церкви; собственную злость, которую был не в состоянии изжить. Он так долго злился на Вивиан, взвалившую на него груз своей болезни — и в конце концов уступившую ей. На отца, который не подал ему примера любви к единственной в жизни женщине и — Джим знал это — превосходил его самого как художника. И на себя Джим злился… за то, что не позволил никому — ни Хелене, ни уж точно Кейтлин — узнать настоящего себя. На протяжении многих лет ему удавалось гасить это чувство работой, однако теперь Джим знает, что злость — удел молодых. Он больше не находит поводов для ярости — даже на своего врача и изложенные им факты. Тем более, если с ними бесполезно спорить.