Малькольм Лаури - У подножия вулкана. Рассказы. Лесная тропа к роднику

— Простите, j’adoube [106] Закрываю (франц .). ,— сказал он и, застегивая пуговицы, продолжал со смехом развивать свою мысль, почему-то ничуть не сконфуженный столь дерзким нарушением приличий. — Да, вот именно. Да… и тогда истинной подоплекой проклятия — я разумею под этим, что он принужден был бы и впредь жить в райском саду, — может статься, было тайное отвращение, которое он, бедняга, питал к этому саду. Ненавидел от начала времен, и все тут! А отец небесный пронюхал о том…

— Кажется, я видел тут совсем недавно вашу жену, или мне померещилось? — сдержанно спросил мистер Куинси.

— … И не мудрено! Ведь это же ад кромешный! Подумать только, какое засилье скорпионов, и муравьев, и всякой прочей нечисти приходилось ему терпеть. Что такое? — прервал себя консул после того, как сосед повторил свой вопрос. — Вы видели ее в саду? Да. То бишь, нет. А вы откуда знаете? Нет, она еще спит, сколько мне…

— Она ведь довольно долю отсутствовала? — осторожно спросил сосед и, вытянув шею, поглядел на дом консула. — А что, брат ваш еще здесь?

— Брат? Ага, это вы про Хью… Нет, он сейчас в Мехико.

— Сдается мне, скоро вы убедитесь, что он уже вернулся.

Консул тоже поглядел на свой дом.

— Ик, — произнес он отрывисто, с недобрым предчувствием.

— Сдается мне, он ушел вместе с вашей женой, — добавил садовод.

— Кис-кис-лукавый лис-подколодная змеюшка-злодей-кото-фей… — Консул завидел кота мистера Куинси и сразу позабыл про его хозяина, едва серый медлительный зверь выскользнул из циний, волоча по земле пушистый хвост; наклонясь, консул похлопал себя по колену: —… гроза крыс-мой Парис-кис-кис-мой Улисс-кис-кис. — И кот сразу, узнав друга, радостно мяукнул, пролез сквозь изгородь и с мурлыканьем стал тереться о ноги консула. — Ты мой Кисотанкатль. — Консул выпрямился. Посвистал, издав две короткие трели, и кот насторожил уши. — Думает, что я дерево и на мне сидит птичка, — добавил он.

— Оно и не удивительно, — заметил мистер Куинси, наполняя лейку из крана.

— Эти домашние животные несъедобны, их держат лишь для забавы, для потехи или из прихоти, а?… так говорил Уильям Блэкстоун — вы, конечно, о нем слышали!.. — Консул, присев на корточки, обращался то ли к коту, то ли к садоводу, который прервал свое занятие и закуривал сигарету. — А может, это говорил какой-то другой Уильям Блэкстоун? — Теперь он адресовался прямо к мистеру Куинси, хотя тот не обращал на него ни малейшего внимания. — Этот малый всегда мне был по душе. Кажется, именно Уильям Блэкстоун. Или Абрахам… Но, так или иначе, он в свое время высадился на месте будущего, как бишь его… ну да ладно… одним словом, где-то в Массачусетсе. И жил себе поживал среди индейцев. А вскорости на другом берегу реки поселились пуритане. Они заманили его к себе, уверяли, видите ли, что в ихней стороне климат здоровее. Ох, что за народ все эти умники, — сказал он коту, — старину Уильяма они не устраивали, нет-с, не устраивали, он взял да и вернулся назад к индейцам. Но пуритане, будьте спокойны, Куинси, его выследили. И тогда он скрылся совсем — сбежал бог весть куда… Так-то, котик. — Он ткнул себя пальцем в грудь, и кот, фыркая, выгнув спину, с достоинством отошел прочь. — Вот они теперь где, индейцы, вот здесь.

— Это точно, — сказал мистер Куинси негромко, но грубовато, как ворчливый старый солдат, — заодно со всякими змеями, да рыжими слонами, да тиграми и всей несусветной чушью, какую вы тут несли.

Консул засмеялся глухим, безрадостным смехом, сознавая в глубине души, что потешается над благородным и великодушным человеком, своим бывшим другом, сознавая также всю пустоту и ничтожность того удовольствия, которое доставлял ему этот спектакль.

— Не подлинные индейцы… И когда я сказал «здесь», это вовсе не значило «в саду»: вот здесь, внутри. — Он снова ткнул себя в грудь. — Да, за порогом сознания, очень просто. Гений, если воспользоваться излюбленным моим изречением, — добавил он, выпрямился, поправил галстук и (сразу же забыв о галстуке) выпятил грудь, словно хотел быть достойным решимости, почерпнутой ради такого случая из того же источника, что и его гениальность, и любовь к кошкам, решимости, которая иссякла так же внезапно, как нахлынула, — гений хранит сам себя.

Где-то в отдалении на башне били часы; консул стоял недвижимо. «Ах, Ивонна, ужель я забыл тебя так скоро, в этот заветный день?» Девятнадцатый удар, двадцатый, двадцать первый. Часы у него на руке показывали без четверти одиннадцать. Но башенные часы продолжали бить: грянули еще два удара, два безысходных, жалобных стенания: «Бам, бом» — и гулкая дрожь. А потом пустота огласилась ропотом: «Alas! Увы!» Но в действительности это означало — «Крылья».