Малькольм Лаури - У подножия вулкана. Рассказы. Лесная тропа к роднику

— Прости меня, но, кажется, я не могу.

Консул захлопнул за собой дверь, и штукатурка коротким дождем осыпалась ему на голову. Фигурка Дон-Кихота сорвалась со стены. Он поднял печального, набитого соломой рыцаря… А потом перед ним очутилась бутылка с виски: захлебываясь, он пил прямо из горлышка.

Но он не забыл прихватить стакан и теперь лил туда стрихнин, небрежно, через край, делая что-то не совсем то, ведь он хотел налить туда виски.

«Стрихнин возбуждает желание. Быть может, он подействует сейчас, сразу. Вдруг еще не поздно».

Он упал в зеленую качалку и, казалось, провалился сквозь ее плетеное сиденье.

С немалым трудом дотянулся он до стакана, оставленного на подносе, и теперь держал, взвешивая его в руке, но никак не мог — потому что снова началась дрожь, не та, слабая, а жестокая, неуемная, как у страдающего болезнью Паркинсона или у паралитика, — поднести к губам. Не проглотив ни капли, он поставил стакан на балюстраду. Потом, весь дрожа, он с осторожностью поднялся на ноги и как-то умудрился плеснуть в бокал, который Консепта не успела унести, немного виски, около восьмой доли пинты. «Фирма существует с 1820 года.» Существует. А я существую с 1896 года и еще не выдохся окончательно. «Я люблю тебя», — пробормотал он, сжал бутылку обеими руками и поставил ее на поднос. Кое-как донес бокал с виски до качалки и сел в задумчивости с бокалом в руке. Потом, не притронувшись и к нему, поставил его на балюстраду, подле стакана со стрихнином. Он сидел, созерцая оба стакана. В комнате, у него за спиной, слышался плач Ивонны.

«…Неужели ты забыл ее письма, Джеффри Фермин, ведь когда она писала их, сердце ее рвалось на части, а если не забыл, то почему ты сидишь здесь, весь дрожа, почему не пойдешь к ней сейчас, в этот миг, когда она может наконец понять, что не всегда так было, а только в последнее время, но ты мог над этим смеяться, ты смеялся, и с чего ты взял, любезный друг, что она плачет лишь из-за этого, вспомни ее письма, на которые ты ни разу не ответил, это так, и это не так, так и не так, так, не так, но тогда где же твой ответ, ты даже толком не прочитал их, где они теперь, ты потерял их, Джеффри Фермин, потерял или позабыл где-то, а где, этого даже нам не дано знать…»

Консул дотянулся до бокала и машинально отхлебнул виски; вероятно, это был голос одного из его знакомцев или, быть может…

«А, доброе утро».

Консул сразу же, с одного взгляда понял, что это галлюцинация, и сидел совершенно спокойно, ожидая исчезновения призрачного мертвеца, который, чудилось ему, лежал около бассейна, и лицо его было прикрыто широкими полями сомбреро. Стало быть, «тот» явился ему вновь и вот уже, кажется, исчез: но нет, не совсем, там еще есть нечто, каким-то образом с ним связанное, там, или здесь, под самым боком, или за спиной, а теперь вот впереди, совсем рядом; но нет, вот и оно исчезает, что бы то ни было: быть может, это всего-навсего пустельга, «вульгарная пустая птица», как он ее окрестил, трепыхалась в кустах, а теперь, свистя крыльями, как голубь на всем лету, уносится к своему уединенному гнездышку в Волчьем каньоне, подальше от всяких умников.

«К чертям все это, я совершенно здоров, — внезапно подумал он и осушил бокал до дна. Он снова потянулся к бутылке, но не достал, поднялся на ноги и налил еще виски, на донышко. — А рука у меня стала гораздо тверже». Он выпил виски, прихватил стакан и бутылку «Джонни Уокера», которая оказалась полнее, чем он думал, ушел в дальний угол веранды и поставил их в шкафчик. Там валялись два старых мяча для гольфа.

— Давай сыграем, я и сейчас еще сумею тремя ударами одолеть восьмую дорожку. А пить постепенно брошу, — сказал он. — Но что я несу? Ведь мне самому ясно, что это вздор.

— Надо протрезветь. — Он вернулся к своей качалке, долил стакан со стрихнином дополна, потом переставил бутылку стрихнина с подноса на балюстраду, где она была лучше видна. — В конце концов, меня не было дома всю ночь: что ж тут удивительного?

— Но я совсем трезв. Меня покинули мои друзья, мои ангелы-хранители. Я уже начал исправляться, — добавил он и снова уселся, держа стакан в руке, напротив бутылки со стрихнином. — В некотором смысле случившееся сейчас между нами доказывает мою верность, мое постоянство, всякий другой на моем месте жил бы весь этот год совсем иначе. Я хотя бы не заразился! — вскричал он в сердце своем, но крик этот оборвался беспомощно, неуверенно. — А что я выпил виски, так это, наверное, к лучшему, ведь алкоголь, кстати, возбуждает желание. И кроме того, не следует забывать, что алкоголь — это тоже пища. А если мужчина не питается как следует, разве может он выполнять свои супружеские обязанности?.. Супружеские? Ладно, Все равно, кое-чего я уже достиг. Ведь я не помчался в «Белья виста», не напился там, как в тот раз, когда все случилось, когда между нами произошла роковая ссора из-за Жака и я разбил лампочку, нет, теперь я остался здесь. Правда, тогда у меня была машина, а это упрощало дело. Но все-таки я здесь и не пытаюсь спастись бегством. И этого мало, здесь, пропади все пропадом, мне будет гораздо лучше, чем где бы то ни было.