Малькольм Лаури - У подножия вулкана. Рассказы. Лесная тропа к роднику

Легенда говорит лишь о том, что Юпитер, видя, какая опасность грозит вселенной, метнул в Фаэтона молнию, и тот, сраженный, с пылающими волосами, рухнул в реку По; что, сотворив в честь Фаэтона созвездие, Юпитер из сострадания еще и сестер Фаэтона обратил в приречные тополя, дабы вечно им осенять и охранять брата. Но все эти Юпитеровы хлопоты показывают, что он не меньше Феба был поражен и озабочен дерзостной попыткой Фаэтона. Недавно местная городская газета, выказав удивительный по своей внезапности интерес к классической мифологии, усмотрела в названии нашего поселка некое оскорбление политического, даже международного характера или же признак иностранного влияния, и в результате какие-то налогоплательщики из дальних мест организовали кампанию за переименование Эридана в Бельвью [236] По образцу Бельвью, названия нескольких американских городов, буквально означающего «красивый вид» (франц.), «Шелл» — известная нефтекомпания. (уж не знаю, на каком основании). Что ж, вид отсюда на нефтезавод, вне всякого сомнения, красив: всю ночь без перерыва теплится багряная обетная свеча горящих нефтяных отходов пред светлеющим раскрытым собором завода…

Это было в День труда много лет назад, в начале войны; только что поженившись и решив провести в Эридане медовый месяц, а заодно свой первый и, думалось, последний совместный летний отдых, мы с женой явились сюда чужаками-горожанами (а я так и вовсе пришельцем с городского дна). Но совершенно не таким показался нам Эридан, каким он описан выше.

Взморье было заполнено народом. Приехав из города автобусом и впервые спустившись сюда от дороги, из благословенной зеленой прохлады леса, мы будто внезапно наткнулись на упрятанный за лесом шумный и людный курортный пляж. Я точно в гущу кошмара угодил — но это, должно быть, на меня, издавна привыкшего не спать ночами, а отсыпаться в дневные часы, так подействовали яркость и непривычность дневного света, солнца.

День был еще в разгаре, палило немилосердно, а в крохотном домике, который, как нам сказали, можно дешево снять, сидели семеро шотландцев, закрыв наглухо окна и раскалив вовсю плиту, и доедали со смешком дымящуюся баранью похлебку, завершая этим встречу праздника.

Горы стояли подернутые знойной мглой. Был отлив, вода ушла так далеко, что мне казалось, она уже никогда не вернется. По всей длине приливной полосы копался народ, отыскивая моллюсков; взморье здесь каменисто, усеяно обросшими ракушкой валунами, непременно моя молодая жена обобьет себе ноги — маленькие, нежные, их особенно хотелось уберечь. А водная кромка вся в морских водорослях, иле, наносах, и похоже было, что тут и плавать негде.

Никто и не плавал, хотя детвора с криком и визгом толклась по грязи на отмелях, от которых несло самой необычайной, разительной вонью, с какой мне доводилось сталкиваться. При ближайшем рассмотрении оказалось, что этот первородный смрад отчасти исходит от самого залива, который, насколько хватал глаз, был масляно подернут пленкой нефти; быстро обнаружился и виновник сего — танкер, мило и ласково вставший у пристани нефтезавода, расположенного против маяка. И теперь уже стало ясно, что здесь не покупаешься, — с таким же успехом можно купаться в Персидском заливе. Мы в раздумье брели берегом, хрустя по скорлупкам крабов и раковинам, обходя пятна гудрона либо креозота, но зато по щиколотку увязая в склизкой вонючей тине или попадая в лужи, по-павлиньи радужно украшенные нефтью, — и вдобавок ко зною, тоже достойному Персидского залива, на нас веяло жаром и пеплом от десятка костров, разведенных ближе к обрывам; там пекли моллюсков, и вокруг огней сотни людей вопили и пели на десятке языков.

По-человечески нам приятно, конечно, людское веселье, но как молодоженам, искавшим уединения, нам все сильней начинало казаться, что мы не туда попали, и мне уже стало мерещиться, будто меня с джаз-оркестром забросило на суточные гастроли в третьеразрядный приморский курортишко.

Вот какими эгоистами бывают влюбленные, только о себе и думают. А не в пример нам почтенный шотландец, хозяин домика, проявил крайнее великодушие, хотя сам был беден и явно боролся с собственной прижимистостью (она так давно считается неотъемлемым свойством шотландцев, что уже действительно им стала). Он сразу понял: мы пришли к нему потому, что на другое жилье у нас нет денег; и, когда он со своими земляками отбыл в город, хибара была уже наша, и не за пятнадцать, а за двенадцать долларов в месяц — три доллара он сам скостил.