Малькольм Лаури - У подножия вулкана. Рассказы. Лесная тропа к роднику

И тут перед его мысленным взором снова возникла та необычайная картина, что висела в мастерской Ляруэля, «Los borrachones», но теперь он видел ее по-другому. А что, если там под внешней, примитивной символикой скрывается совсем иной смысл, такой же непроизвольный, как и насмешка, которая в ней проскальзывает? Чем выше к свету, казалось ему, возносятся ангелоподобные трезвенники, тем они свободней, независимей, их благородные, ясные лики становятся еще благородней, еще ясней; чем глубже во тьму низвергаются багроворожие пьяницы, как сонмище демонов, тем более сходства обретают они меж собой, уподобляются друг другу, словно один и тот же демон воплощен в каждом. Пожалуй, это не такая уж вздорная мысль. Когда он, консул, стремился к возвышенному, скажем в начале их отношений с Ивонной, разве «обличье» жизни не становилось все более ясным, одухотворенным, разве не легче было распознавать друзей и врагов, разве не был он сам свободней, независимей от всяческих трудностей, внешних обстоятельств и, следовательно, от тягостного сознания собственного бытия? А когда он начал опускаться, падать, разве «обличье» это не стало постепенно блекнуть, тускнеть, искажаться, и вот наконец вокруг него лишь зловещие пародии на собственные его фальшивые мысли и поступки, на борьбу, которую он ведет, если только он вообще ведет какую-то борьбу? Да, но если бы он пожелал, если бы только он захотел по-настоящему, сам материальный мир при всей своей иллюзорности мог бы стать ему союзником, указать разумный путь. И тогда участь его была бы иной — не лживые, призрачные голоса и зыбкие тени, обрекающие на смерть заживо, на существование, которое страшнее самой смерти, а простор, необъятные дали, беспредельность, парение духа, обретающего цельность и совершенство: кто знает, почему человеку ниспослан дар любви, хоть и отравленный ложью? Но нужно смотреть правде в глаза: он, консул, падал, падал, все ниже, и вот… но он понимает, что даже теперь еще не долетел до дна. Даже теперь не все кончено. Словно в своем падении он ухватился за узкий уступ, откуда нет возможности ни вскарабкаться наверх, ни спуститься, и он лежит там, окровавленный, оглушенный, а внизу ждет разверстая бездна. Он лежит в пьяном бреду, и вокруг витают призраки, порожденные его воображением, полицейские, Фруктуосо Санабриа, человек, похожий на поэта, ослепительно-белые скелеты, и даже кролик, даже пепел и плевки на грязном полу — разве все это каким-то непостижимым и вместе с тем вполне очевидным образом не стало частью его существа? И еще ему представляется, что приезд Ивонны, змея у него в саду, ссора с Ляруэлем, а потом с Ивонной и Хью, «адская машина», разговор с сеньорой Грегорио, возвращенная пачка писем и многое другое, все события этого дня подобны жалким пучкам травы на крутизне, за которые он невольно цепляется, или камням, которые сорвались при его падении и непрестанно рушатся ему на голову. Консул вынул из кармана синюю пачку сигарет с изображением крыльев: «Alas». Он поднял глаза: нет, все осталось по-прежнему, бежать некуда. И казалось, огромный черный пес вдруг прыгнул ему на спину, навалился, не дает встать.

Начальник над садами и начальник над трибунами все еще дожидались у телефона, очевидно номер был занят. Но как знать, вдруг они забыли о его существовании, вдруг этот звонок не имеет к нему никакого отношения? Он вспомнил про свои темные очки, которые снял, когда читал письмо Ивонны, и снова надел их с нелепой надеждой, что теперь его не узнать. Начальник над муниципалитетом позади него был по-прежнему поглощен разговором; консулу снова представился случай уйти. Сейчас, когда на нем черные очки, что может быть проще? Случай представился, но сперва необходимо было выпить еще: всего один стаканчик на дорогу. Кроме того, он чувствовал, что стиснут со всех сторон, застрял в толпе, а тут еще какой-то человек в сомбреро, съехавшем на затылок, с патронташем, свисающим ниже живота, подсел к нему и бесцеремонно схватил за руку; это был сводник, доносчик, тот самый, что сидел в уборной. Скрючившись, как и тогда, сводник, вероятно, уже минут пять что-то ему втолковывал.

— Я есть тебе друг, — тараторил он. — Все эти люди не надо тебе и мне! Все они сукины сыновья… Будь спокоен, ты, англичан! — Он еще крепче вцепился в консула. — Я знает! Мексикан всегда есть друг для англичана, да, мексикан! А сукин сын американ я не может терпеть, они нехорошо делают тебе и мне, я мексикан всегда, всегда, всегда, правильно я говорю?