Малькольм Лаури - У подножия вулкана. Рассказы. Лесная тропа к роднику

...Консул в Икике!.. Консул в Куаунауаке! Сколько раз за этот злосчастный год пыталась Ивонна избавиться от своей любви к Джеффри, судила и рядила, и говорила себе — к черту, ведь она ждала, писала ему письма, сначала полные самых искренних надежд, потом тревожные, неистовые и, наконец, совсем отчаянные, каждый божий день ждала она письма, все глаза проглядела — ох, эта ежедневная почта была как распятие на кресте!

Она взглянула на консула, лицо его показалось ей печально-задумчивым, какое было у ее отца, она живо помнила это, все долгие военные годы, прожитые в Чили. Чили! Республика с чудесным побережьем, но тесная, вытянутая в длину, где даже мысленно не уйти дальше мыса Горн или края, где добывают селитру, республика, которая оказала пагубное влияние на его рассудок. В самом деле, о чем размышлял ее отец, всегда погруженный в задумчивость, томимый духовным одиночеством в стране Бернардо О’Хиггинса сильнее, чем некогда Робинзон Крузо в нескольких сотнях миль от этих берегов? Об исходе войны, или о тайных торговых соглашениях, в которые, вероятно, был посвящен, или об американских моряках, терпящих бедствие под тропиком Козерога? Нет, он размышлял всегда об одном, вынашивал замысел, претворенный в жизнь только после перемирия. Ее отец изобрел курительные трубки нового образца, это был плод больного воображения, сложнейшее устройство, которое так удобно чистить, разобрав на части. Всего каких-нибудь семнадцать частей, разобрать трубку ничего не стоило, и на том дело кончалось, потому что ни один человек, кроме ее отца, уже не мог собрать разрозненные части. Собственно говоря, сам капитан в жизни не курил трубки. Но тут, как обычно, нашлись советчики, доброжелатели… Фабрика, построенная в Хило, сгорела дотла через полтора месяца, после чего он вернулся на родину, в Огайо, где на время устроился работать в промышленную компанию, изготовлявшую проволочные загородки…

Ну вот, готово. Бык попался, теперь ему не уйти. Еще одно, два, три, четыре лассо опутали его, захлестнули, и каждая новая петля все решительней подтверждала, как далеки от дружелюбия эти люди. Зрители стучали ногами о деревянный настил, хлопали в ладоши, размеренно, без воодушевления… Да, удивительно, подумалось ей, до чего участь этого быка похожа на человеческую жизнь; многообещающее появление на свет, иллюзия справедливости, круговорот, как здесь, на арене, первые робкие шаги, потом уверенность в себе, потом нерешимость на грани отчаяния, преодоление помехи, возникшей на пути — мнимая, ложно истолкованная победа, — скука, покорность, падение; потом судорожные потуги заново появиться на свет, найти свое место в мире, уже открыто тебе враждебном, перед судом внешне благожелательной, но лицемерной, скучающей толпы, где добрая половина людей равнодушно спит, поиски окольной дороги, уже в преддверии беды, потому что перед тобой вновь та же ничтожная помеха, которую ты уже решительно и легко преодолел, а потом западня, расставленная врагами, едва ли отличимы от друзей, скорее неловкими, чем предприимчивыми в своей злонамеренности, и вот неминуемая беда, покорность, гибель…

…Оскудение и банкротство компании, изготовлявшей загородки, оскудение отцовского рассудка, пожалуй не столь очевидное и безнадежное, много ли значит все это перед волею бога или судьбы? Капитана Констебла преследовала навязчивая мысль, будто его разжаловали, выгнали из армии; и буквально все было для него следствием этого вымышленного позора. Он решил вернуться на Гавайи, но помешательство, настигшее его в Лос-Анджелесе, где он неожиданно для себя оказался без средств, возникло исключительно на почве алкоголизма.

Ивонна снова взглянула на консула, который задумчиво сжимал губы и не сводил глаз с арены. Как мало знает он про эту пору ее жизни, про весь этот ужас, ужас, ужас, до сих пор заставляющий ее пробуждаться по ночам от кошмарного сна, вновь пережив все ту же чудовищную катастрофу; ужас, подобие которого нужно было воссоздать по замыслу кинофильма о девушке, проданной в публичный дом, когда жестокая рука хватала ее за плечо и тащила в какую-то темную дверь; или ужас, пережитый в действительности, когда она очутилась на дне узкого ущелья и прямо на нее мчались сотни две обезумевших лошадей; но нет, как и капитану Констеблу, Джеффри это, пожалуй, наскучило, быть может, он даже стыдится всего этого: ему стыдно, что она, едва ей минуло тринадцать, начала сниматься в кино и пять лет содержала отца, играя в многосерийных эпопеях и ковбойских фильмах; Джеффри, опять-таки как и ее отец, может страдать от кошмаров, только он один во всем мире имеет такое право, но признать это право за ней… И точно так же Джеффри понятия не имеет о поддельном и подлинном восторге, о поддельном бесцветном и красочном мире чудес, который открывается в киностудиях, о наивной и глубоко серьезной гордости, нескладной, и трогательной, и вполне простительной, потому что уже в таком возрасте тебе удается заработать на жизнь.