Надежда Нелидова: Топот балерин [сборник]

Тогда ведь ещё не кололи в губы всякую химию и дрянь: вроде силикона, гилауронки и ботокса. Их прекрасно заменяли жаркие и долгие поцелуи взасос.

Приятно, без оперативного вмешательства, натурально и экологически чисто. И бесплатно. И можно сколько угодно, вновь и вновь, без ущерба для здоровья, обновлять результат увеличения губ.

— А не будь лапшой — из-под носа уведут, — дерзко сказала она загрустившему жениху. И получила первую оплеуху.

— Милые бранятся — только тешатся, — мудро резюмировала свадьба. И телега молодого веселья оглушительно загромыхала дальше.

У них была идеальное слияние в постели. Как у пуанта и ножки. Как у замочка и ключика. Как у болтика и гаечки.

Талия рассказывала, как она по утрам просыпалась рядом с Юркой и первым делом начинала рыдать.

От чего? От невыносимости счастья (а вы думали? Даже счастье может быть невыносимым).

От несправедливости, что когда-нибудь оно кончится: всё на свете имеет конец.

От страха, что однажды явится разгневанный Бог и скажет, что ошибся адресом. И посылка, туго набитая любовью, полагалась другим адресатам, а вовсе не Талии и Юрию Генераловым.

Или скажет: «За всё в жизни надо платить». И назовёт совершенно неподъёмную, невообразимую цену.

А то вдруг Талька воображала похороны. Юрка умер… Лежит в длинном гробу — весь такой, со своими расчёсанными байроновскими кудрями, в расстёгнутой на груди белой шёлковой рубашке.

— С чего он вдруг бы помер?!

— Ай, ты ничего не понимаешь.

Похороны, как и любое массовое мероприятие — вводят людей в транс.

Люди вообще слабы духом и подвержены трансу (и это дело давно просекли шаманы и шоумены). Срабатывает стадный инстинкт.

Будь то карнавал — все поддаются гипнозу бурного веселья, резвятся, пляшут и хохочут.

Будь то похороны. Там, с точностью до наоборот: искренно трясутся в плаче, бьются в истерике. Особенно если хоронят какую-нибудь знаменитость, и присутствует много зрителей.

Каждый чувствует себя участником спектакля и понимает, что свою роль нужно сыграть торжественно и блестяще.

Остальные смотрят, оценивают. Ждут своей очереди, чтобы блеснуть актёрским талантом. Подёргать, потрясти мускулами лица. Покривиться. Выдавить, исходя из темперамента: кто скупую капельку солёной влаги, кто обильный фонтан слёз. Или, напротив, стоять с мёртво-каменным выражением.

Вообще-то, настоящие чувства не могут быть прилюдными и демонстративными — как вера в Бога, например. И хочется скорее спрятать покойника в землю — тогда всем будет легче. Так кажется.

На поминках люди постепенно выходят из гипноза. К ним возвращаются слух и зрение. Они встряхиваются, недоумённо оглядываются. Что это было? Расслабленно улыбаются, как только что вышедшие из магнетического сна. Выпив, даже хохочут и рассказывают за столом анекдоты. Огромное актёрское напряжение требует сброса. Им можно простить. Настоящее горе придёт назавтра и надолго.

Но это я отвлеклась…

Так вот, на похоронах Талька зарыдает, кинется на тело и будет умолять её зарыть вместе с Юркой. А если не зароют, она тут же и выпьет из пузырька яду.

Всё это она говорила очень серьёзно, глядя куда-то вдаль, крепко, судорожно тиская мои руки. А хватка у балерин, несмотря на субтильность их стебельковых ручек — железная, как у штангистов. Месяц синяки отходили.

Не понимаю, откуда у хохотушки Тальки, девушки компанейской, с прехорошенькой, крошечной пустенькой головкой, появлялись такие мысли?

Как это было давно!

А сейчас на дворе зима 2018 года. Талия вместе со мной смотрит показ мод по телевизору. Обращается к ходячим истуканчикам, по-солдатски марширующим, плоским, широким и худым моделям:

— Что ж вы вечно сердитые, недовольные такие? Губочки надули, бровки насупили, смотрите исподлобья? Чего вам ещё не хватает-то в жизни?

Сколько помню, у Талии на личике всегда розовел полуоткрытый ротик: с готовностью к улыбкам, колокольчиковому смеху и поцелуям. Влажно посверкивал лунными голубоватыми, мило выступающими, как у ребёнка, зубками. Всегда удивлённо распахивались навстречу, в ожидании неминуемого чуда, сияющие глаза. Большой ребёнок.

А ещё у неё была счастливая особенность: она могла есть сколько угодно — и не толстеть. То есть абсолютно. Да чего там, жрала как пылесос. Поглощала в неимоверных количествах торты, пирожные, булки, макароны, картошку фри — и оставалась худышкой с трогательно торчащими ключицами и гурченковской сорокасантиметровой талией. Выделявшиеся калории давали энергию, ещё раз энергию и ничего, кроме энергии.