Дженнифер Клемент - Молитвы об украденных

Я лежала в сумраке на своей жесткой полке без матраса. В камере еще стоял едкий запах дезинфекции. Снизу слышался нежный голос Луны.

– Глядя на Джорджию, я всегда вспоминаю мамины слова: «Когда дождь идет при ясном солнце, образуются веснушки», – говорила она.

– Радуга образуется.

– Да, и веснушки тоже.

– А за что сидит Виолетта?

– На ней много крови, но забрали ее за убийство собственного отца. Она не раскаивается. Ее хлебом не корми, только дай об этом потрепаться. Раскаяния у нее ни капли. В тюрьме она счастлива. Ее папаша свел в могилу ее мать. Виолетта отомстила за мать, и все ее оправдывают.

– А она здесь давно?

– Да. Отец в жизни ее не обнимал, а как стал дух испускать, облапил будь здоров как. Виолетта говорит, надо было его убить, чтобы он ее обнял.

– Я ей, кажется, не понравилась.

– Она любит Джорджию. Даже подарила ей свой коллаж.

Луна объяснила, что многие узницы с удовольствием посещают уроки коллажа. Их ведет художник, который испокон века преподает в тюрьме.

– Мы вырезаем картинки из журналов, наклеиваем их на картон и рассказываем истории свой жизни. Будешь ходить? – спросила она.

– Да, конечно.

– Когда делаешь коллаж, можно собой восхищаться.

Я услышала, как Луна проглотила слюну и повернулась.

– А что Аврора? – спросила я. – Почему она тут? – Аврора. Аврора. Аврора. – Это прозвучало как тройной вздох.

– Почему она тут?

– Аврора добавила в кофе крысиный яд.

Когда я наутро открыла глаза, мой взгляд уперся в нацарапанное на цементе слово «Тарзан». Стена будто бы напоминала мне, где меня нет. Не было ни птиц, ни растений, ни запаха перезревших фруктов.

Луна уже встала и копошилась внизу. Она шуршала подо мной, точно белка. Я слышала, как она копается в пластиковых пакетах, вытряхивает их, проводит по дну пятерней.

– Черт, кто-то ее спер, – повторяла она. – Черт, черт.

У меня не было сил спросить, что у нее пропало. Я лежала молча. В коридоре заливался плачем ребенок, и я вспомнила про каракули на школьной доске, висевшей в канцелярии. В этой тюрьме было семьдесят семь малышей, и по утрам они поднимали жуткий гвалт.

Водя меня накануне по тюрьме, Луна показала мне две комнатенки, служившие школой. Дети учились в ней до шести лет. Женщины беременели во время супружеских встреч, которые разрешались законом. Некоторые залетали, отдаваясь за деньги охранникам в уголовных судах и трибуналах. Эти случки происходили в туалетах.

В импровизированном тюремном классе к стене был прикноплен плакат с изображением дерева. Если ты родился и растешь в тюрьме, дерево для тебя – диковина. На доске висели на ленточках скотча рисунки автобуса, цветка и улицы. И еще месяца.

– Черт, – опять выругалась подо мной Луна. – Ты, что ли, стянула мою помаду?

– Боже, Луна, кому нужна твоя тюремная помада, обмусоленная твоими тюремными слюнями? – вскинулась я.

Шуршание внизу прекратилось.

Луна не могла знать, что сейчас за меня высказалась моя мама.

Я слезла со своей полки, села на краешек Луни-ной постели и стала наблюдать, как она красится.

Закончив, Луна убрала тушь и румяна в целлофановый пакетик и сунула его под полку. Потом повернулась, взяла меня за подбородок и посмотрела мне в глаза.

– Скоро ты увидишь свою маму и начнешь отсюда выкарабкиваться. Продержись эти дни, Ледиди. Постарайся не упасть и не ободрать коленки, – проговорила она.

– А ты здесь за что? Ты мне не сказала. Много тебе осталось?

– Пойдем на урок коллажа. Это клево. Мы все ходим.

– Кто?

– Ну, Аврора, Джорджия, Виолетта и другие, конечно. Пойдем, Ледиди.

Я сунула ноги в шлепки и последовала за ней по коридору.

Пластмассовые рабочие столы были завалены журналами, кусками картона, детскими ножницами и тюбиками с клеем.

Учитель представился и предложил мне просмотреть журналы и вырезать из них те картинки, из которых у меня составится какая-нибудь история. Его звали сеньор Рома. Он занимался с заключенными с незапамятных времен. Многие узницы любили его уроки потому, что изображали в коллажах собственную жизнь, ну и вдобавок их восхищал сам сеньор Рома. Он был художником. С его рук не сходили пятна масляной краски. Свои длинные каштановые кудри он убирал в хвост. Ему было лет пятьдесят.

Когда сеньор Рома подвел меня к столу и выдвинул для меня стул, вошла и начала рассаживаться новая группка женщин. Все они были в синем. Кто-то пожал учителю руку, кто-то чмокнул его в щеку.