Татьяна Бутовская - Вернусь, когда ручьи побегут

В свое время Зинаида Михайловна начертала для дочерей формулу единственно возможного женского счастья: крепкая семья, непьющий муж, здоровые дети, достаток в доме и уважение окружающих. Мужчина должен быть порядочный, работящий, надежный. Едва на горизонте Верочкиной, а позже и Надиной жизни начинал маячить некий молодой человек, мать настораживалась, усиливала родительскую бдительность, дабы предостеречь девочек от возможных последствий. Последствия эти были ужасны: «Поматросит и бросит». В подавляющем большинстве мужчин живет этот «матросящий», поэтому порядочная девушка должна быть всегда начеку, не разевать рот, не доверять словам и обещаниям, не давать поводов для мужских поползновений.

По правде говоря, трудно было винить Зинаиду Михайловну за суровость к противоположному полу. В доме до сих пор как страшная тайна хранилось под стопками постельного белья свидетельство о рождении Веры с печальным пропуском в графе «отец». Не забыть тот позор и отчаяние, которое пережила в послевоенном году юная кудрявая хохотушка Зиночка, оставшись одна с «нагулянным» ребенком после светлого, как белая ночь, и такого же короткого романа с молоденьким лейтенантиком. С чувством греха и вины перед нелюбимым мужем Павлом, удочерившим Верочку, прожила Зинаида всю жизнь, хотя Надин отец никогда, даже крепко приняв на грудь, не попрекнул жену. Обе девочки – Вера и Надежда – олицетворяли для Зинаиды Михайловны именно веру и надежду, самое дорогое, чем жив человек. Если бы Бог дал ей третью дочь, едва ли назвала бы она ее ненадежным именем Любовь.

Слабенькую, болезненную Веру и крепкую, полную жизненной силы Надежду надо было сберечь от поганки мира. С Верочкой проблем не возникало: она, словно с младенчества, знала, что пришла в этот мир незаконным путем, на птичьих правах, поэтому так и жила прибитым к гнезду испуганным воробушком. Надька же росла маленькой разбойницей, на редкость общительной, доверчивой и так же, как отец, готовой отдать первому встречному последнюю рубаху. А вокруг было полно людей, готовых воспользоваться ее доверчивостью в корыстных целях! Когда в гости к Наде, уже взрослой девушке, приходил молодой человек (что случалось редко) и засиживался допоздна (еще реже), мать не могла сомкнуть глаз, ворочалась в постели, прислушивалась, затаив дыхание, к звукам в соседней Надиной комнате и откровенно жалела, что нет под рукой пол-литровой стеклянной банки – простого и проверенного еще в коммунальной квартире инструмента бытовой прослушки. Наконец Зинаида Михайловна вставала, накидывала халат, шла в уборную, по пути останавливаясь у Надиной двери, – что-то там больно тихо и дымком от сигареты тянет. «Надя! – звала она. Распахивала дверь и обнаруживала парочку сидящей на диване рука в руке. – Надя, ты… тебе же завтра вставать рано!» Надя, уже успев выдернуть свою руку, страшно смущалась, лепетала, что еще нет одиннадцати, а Зинаида Михайловна, быстро обшарив комнату взглядом, замечала бутылку под столом. «Вы что, выпиваете?» Молодой человек, тоже смущаясь, сбивчиво объяснял, что это сухое вино, хорошее вино, легкое… «Делать вам нечего, честное слово!» – качала головой мать и, недовольная, удалялась. Когда стихали материнские шаги, снова начинали целоваться, но уже сторожко, скованно, отвлекаясь на покашливания и телодвижения за стенкой. Мать же, не включая света, сидела в спальне на кровати и теперь-то уж точно знала, что они делают в соседней комнате. «Еще пять минут подожду и пойду», – крепилась Зинаида Михайловна, глядя на фосфоресцирующие стрелки часов. Когда время истекало, она стучала в двери Надиной комнаты. «Автобусы скоро ходить перестанут, как добираться домой будете?» «Сейчас, сейчас, мамочка, – доносился Надин голос, – он уже уходит!» Кавалер прощался и уходил. И больше уж не появлялся в Надином доме. А вскоре и вовсе исчезал из ее жизни.

Подруги выходили замуж, рожали детишек, обзаводились своими домами. «Парно-уточный период» был в самом разгаре. К двадцати трем Надиным годам зерно любви окончательно созрело и только ждало случая, чтобы упасть в почву – благодатную пахоту или вовсе непотребную каменистую породу – значения уже не имело. Надя по-настоящему влюбилась.

Старший инженер из соседнего сектора, тридцатилетний отец семейства, внешне напоминал прибалтийского Валдиса, не обладая, правда, ни его шармом, ни куражом. Негромкий, воспитанный, порядочный Михаил признался Наде в любви, когда «гуляли» всем отделом, отмечая завершение проекта. Через неделю после праздника судьба-индейка выписала обоим командировки в северный морской город, снабдила билетами на поезд в одном купе и любезно освободила для них места в единственной приличной гостинице «Белая ночь», куда обычно командированным было не пробиться. На третьи сутки удалось обмануть бдительность ночной дежурной по этажу и остаться вдвоем в номере Михаила. Надя храбро открыла объятия навстречу первому своему мужчине. В соседнем номере подвыпившие командированные азартно резались в карты и громко, с чувством матерились… Под утро, когда курили в постели, и Надя осмысливала себя в новом качестве, Михаил вдруг сказал: «Зря!» «Что „зря“?» – не поняла Надя. Он загасил окурок в пепельнице, спустил голые ноги на пол. «Знаешь, как люди говорят: береги платье снову, а честь смолоду!» Надя не поверила своим ушам, съежилась и не нашла что ответить. «Я тебе добра желаю, – уже вслед ей, наспех одетой, убегающей прочь, сказал мужчина. – Ты потом поймешь!» Она кралась на цыпочках вдоль длинного коридора в свой номер (о, как оглушительно скрипели половицы паркета!), миновала пост спящей дежурной, у порога комнаты обронила ключи и замерла, затаив дыхание. «Бляди! – тотчас донесся до нее сонный сердитый голос коридорной, уставшей от ночной мерзости жизни. – Всю ночь шляются!» Надя быстро вошла в номер, закрыла дверь и прижалась к ней спиной, как к позорному столбу. Слово звенело в ушах. Если сейчас проснется соседка, то увидит перед собой обмазанную дегтем, обвалянную в грязи падшую женщину – Надю Маркову.